Путешествие — 2

СОСЕД

Перед самым отъездом из Москвы произошла у меня неприятность, которую я долго не мог вспоминать без пылкой досады.

Узнав о моей идее, родственники и знакомые реагировали каждый по-своему – в основном все же доброжелательно, – но вот один сосед по коммунальной квартире, врач, Иосиф Хайкин, был первым да, в сущности, и единственным, кто категорически и бесповоротно возражал против моей поездки.

Вообще он так близко к сердцу принял мое решение, так остро реагировал на него, что я долго не мог понять, в чем же все-таки дело.

Началось с того, что я обратился к нему по поводу расширения вен на левой ноге. Дело в том, что приблизительно год назад мы с приятелями как-то соревновались: кто сделает больше «пистолетиков», то есть приседаний на одной ноге. По-глупости делали мы это без необходимой разминки. Я победил – присел на левой, толчковой, ноге больше всех – аж 45 раз! – но был наказан за свое чрезмерное рвение – стали вылезать вены чуть ниже колена… И вот я обратился к врачу за советом.

Спокойно он ощупывал мою ногу, но когда я сказал, что вот, мол, еду на велосипеде, один, хочу добраться до Одессы из Москвы, он взглянул на меня как-то странно, и пальцы, ощупывавшие ногу, напряглись.

– Один? На велосипеде? До Одессы? Это еще зачем?

Мы с ним и раньше частенько расходились во мнениях, но такой резкой реакции на мои слова я не ожидал.

– Ну, как же, – сказал я. – Природа, люди… Настоящая жизнь. Интересно же!

– Ну и что ты там будешь делать один? – с каким-то странным раздражением перебил он меня. – Я понимаю, поехать на машине, компанией. Коньяк, шашлык, девушки. А так… Мне это совершенно непонятно.

Я вдруг почувствовал, что не смогу ему объяснить.

– Смотреть буду. Ночевать у местных жителей. Купаться… –сказал я, все-таки.

– Ночевать у местных жителей? – повторил он с недоверием. – Это еще зачем? Смотреть? Что смотреть-то?

Он опять с каким-то раздражительным недоумением смотрел на меня. И наконец вынес свое окончательное резюме:

– Какая чепуха! Ничего не понимаю. Чего ты там увидишь, на дороге? И педали крутить без конца…

Он явно не понимал меня. А я его. Ну какое ему дело, казалось бы? Я, что, уговаривал и его, что ли? Но он в явном раздражении прошелся по комнате и сказал:

— Знаешь, я теперь буду воспринимать тебя как человека в высшей степени странного. А с твоей ногой дело дрянь. Нужна
операция. Ехать я тебе ни в каком случае не советую. Вообще рекомендую продать велосипед и готовиться к инвалидности. Да ты ведь и не мальчик уже. Удалить вены, конечно, можно. Но велосипед и все такое придется оставить.

Растерянно я поблагодарил его и пошел в свою комнату. Почему-то я был уверен, что ничего страшного с моей ногой нет. Ездил ведь по городу столько, гимнастикой занимался, бегал – и ничего. Но меня удивила его реакция.

Все же я показал ногу еще двум врачам – физкультурному и хирургу, – и оба сказали, что ехать без всякого сомнения можно, нужно только бинтовать эластичным бинтом. Даже полезно ехать, потому что умеренный спорт повредить никогда не может. Об инвалидности и прочем смешно, конечно, и думать.

Сосед же, встретив меня в очередной раз в коридоре, опять странно посмотрел и спросил:

– Все-таки едешь?

– Еду, – ответил я.

– Безумству храбрых не поем мы песню! – продекламировал он, и опять неприязнь так прямо и излучалась от него.

«В чем дело? – думал я, недоумевая. – Почему мое решение так его раздражает?» Лишь много позже я понял, что некоторые люди терпеть не могут, если кто-то поступает не так, как они, живет по-другому и не подчиняется их советам.

Теперь же, в пути, я не раз говорил встречным, что еду, мол, в Одессу, еду один, из Москвы. И каждый раз видел – ровно наоборот! — доброжелательные, по-хорошему сочувствующие глаза…

– Если вам непонятно, это не значит плохо, – сказал я тогда в коридоре соседу, но он не опустился до диспута со мной.

Естественно.

ПЕРВОЕ УТРО

Когда я проснулся, на простынях и подушке лежали яркие пятна солнца.

Это было настоящее утро путешествия – в номере маленькой гостиницы в ста с лишним километрах от Москвы, кругом незнакомые люди и городок незнакомый, на первом этаже в укромном месте под лестницей стоит и ждет меня мой нагруженный велосипед.

В номере было пять кроватей, на одной из них еще кто-то спал, около другой стоял высокий мужчина с зеркальцем в руках и брился. На столике посреди номера лежали грибы.

Первое, что я почувствовал, когда поднялся с кровати, было ощущение новизны, свежести и какая-то тихая, спокойная уверенность в непременном везении. После вчерашнего откоса мышцы слегка болели, но эта спортивная полузабытая боль была приятной. И радостно было думать, что сегодня опять предстоит дорога.

Выезжал я из Тарусы по той самой крутой улице с белым булыжником, по которой ходил вчера вечером, но сегодня, при свете дня, она уже не казалась такой волшебной, а дойдя до перекрестка – улица была слишком крута, и велосипед пришлось вести рядом, – я даже не свернул направо, чтобы посмотреть на деревья. За этим, первым подъемом последовал еще подъем, снова пришлось идти шагом, а в одном месте слева открылась опять широкая, голубоватая от утреннего тумана, панорама Оки.

Проехал мимо какой-то церкви, началось поле с поваленной изгородью («По этой дороге на Паршино ехать?» – спрашивал несколько раз. «По этой, по этой, так прямо и едьте», – отвечали мне), лесок, а потом дорога вдруг неудержимо пошла вниз, я едва успевал тормозить, сильно опасаясь за втулку, – звук тормозов был сухой, в Москве я по незнанию забыл залить втулку автолом, – страшно было также за багажник и за рюкзак, очень уж сильно трясло. Пронеслись мимо несколько развесистых берез, высокие сосны. Поворот – и впереди, внизу, влево и вправо распахнулся большой широкий овраг, дорога стремительно неслась к мостику на дне оврага, а за ним прямо и круто взбиралась на ту сторону вверх. В тряске я едва успевал глянуть по сторонам и все-таки почувствовал, что овраг этот необыкновенный.

Я резко затормозил.

Звякнул звонок на руле, скрипнул багажник. Стало тихо, солнечно. В яркой листве берез самозабвенно распевали птицы. И такое спокойствие, такая завершенность были вокруг.

Потихоньку спустился пешком до мостика, придерживая упорно катящуюся вперед и вниз машину, перешел мостик, поднялся немного вверх и опять остановился, завороженный.

Чистая, светлая роща прямых пестроствольных берез, редкие стволы – колонны. Листья наверху – капители, сливающиеся в изумрудный, ажурный потолок, сквозь который свободно проникают солнечные лучи. Внизу не растет кустарник, только низкая редкая трава, и так сухо, что хочется полежать на теплой земле. Светлый сказочный мир…

Так что выехал я из Тарусы благополучно, – правда, довольно долго после мостика пришлось идти в гору пешком, да и на нужную дорогу попал не сразу, заехал сначала совсем не туда, потом опять овраг, а за оврагом наконец первая деревня – Паршино… Но потом начались блуждания, странствия, и стал этот день, 13 августа, одним из самых длинных – и интересных! — дней путешествия.

Было у меня пять маленьких карт, причем две первые, наиболее подробные, трехкилометровые, как раз и включали весь маршрут от Серпухова до Алексина. Но если от Серпухова до Тарусы немудрено было по прямому шоссе доехать, то от Тарусы до Алексина не только шоссе, но и проселочной дороги прямой, оказывается, не было. Намечая маршрут в Москве, я все же нарочно включил стоящий в стороне городок Алексин, к которому и дорог-то толковых нет, да и вообще стоит он на Оке, а я раньше о нем и не слыхивал, разве что встречал упоминание где-то, но и то не уверен.

У кого как, а у меня 13-е число частенько бывает необычным. А 13-е августа почему-то особенно. 13-го августа я убил своего первого тетерева…

А 13-го августа другого года я спас человека, тонувшего в Москве-реке.

Старинный городок Алексин теперь тоже связан в моей памяти с этим числом.

Но прежде чем доехать до Алексина (от Тарусы по прямой совсем недалеко, километров тридцать), я познал прелесть затерянности и неопределенности, когда словно бы нет прошлого, не хочется думать о будущем, но зато есть яркое, солнечное настоящее, ты сам, твои выносливые крепкие ноги (пусть даже одна из них – с эластичным бинтом), послушная тебе машина и – бесконечное переплетение богом забытых дорог, поля, леса, деревни, полевые цветы, колосящаяся пшеница и рожь, струистое море запахов: сенных, хвойных, навозных, цветочных, неожиданные повороты дороги; овраги, пригорки, ручьи и речушки, сонное, сумеречное молчание старого леса, полевое раздолье с чириканьем птиц, зачарованная, монотонная песня лесного ручья, колодцы, крутые подъемы и спуски, жара, солнце, пот – мучительная, отупляющая и невыразимо прекрасная полнота жизни. От Паршина нужно было держать на Шишкино и дальше на Яблоново, как мне сказали в гостинице, но почему-то втемяшились в голову Ладыжино и Алекино, они были левее, ближе к Оке, а река эта по-прежнему притягивала, гипнотизировала меня. Перед самым Паршиным, после оврага, я свернул влево по асфальтированной дороге, решив, что раз уж тут есть асфальт, то есть и все основания ехать по нему, держась ближе к Оке. Правда, дорога эта была какая-то странная, слишком прямая, и, когда впереди показался «Запорожец», едущий навстречу, я остановился, дождался его и прокричал в окно кабины: «Куда эта дорога, не скажете?» Кургузый автомобильчик остановился, из окна высунулся интеллигентный мужчина и сказал, что дорога эта идет в пионерский лагерь, а там заканчивается тупиком. За «Запорожцем» появился «Москвич», он тоже притормозил, пассажиры его высунулись, начались расспросы, я сказал, что в Одессу, и опять увидел удивленные, доброжелательные глаза. Мне теперь нравилось говорить, куда еду…

МИЛИТРИСА КИРБИТЬЕВНА

Женщина, встретившаяся на окраине деревни Паршино, сказала, что нужно держаться правее, «вон по тому большаку», – Ладыжино останется слева, а Шишкино справа, ни туда, ни туда не надо сворачивать, а все прямо и прямо по «большаку», а я, еще когда слушал ее, тоскливо глядел на «большак», ничем не отличающийся от обыкновенного проселка, и знал уже, что обязательно сверну куда-нибудь «не туда».

Разумеется, так оно и случилось, но когда случилось, мне было почти все равно – я уже расстался с мыслью сегодня проехать Алексин и добраться по «улучшенной грунтовой дороге», как сообщала карта, до большого поселка Ферзиково на полпути от Алексина до Калуги. Потому что от Паршина и начались предалексинские долгие странствия, таинственным образом связавшиеся для меня с числом 13.

Первое, что вспоминается, – коварные, непонятные разветвления дорог, похожих друг на друга и в то же время разных – сухих, укатанных до твердости, глинистых, или разъезженных, поросших травой между колеями, полевых, с колосьями и соломой, едва приметных среди жнивья, заброшенных. «Большак», по которому нужно было ехать, вдруг непонятным образом раздваивался – так, что с совершенно одинаковой вероятностью можно было принять за правильную любую из веток, – или вдруг поворачивал резко в сторону, и я в растерянности останавливался, считая, что теперь-то уж вот наверняка сбился с дороги. Когда я выезжал в поле, то где-нибудь слева или, наоборот, справа видно было деревню, но «большак» как ни в чем не бывало тянулся мимо, оставляя ее в стороне, не сворачивая. И я понятия не имел, какая именно это деревня. И, как назло, не было встречных.

Солнце, которое светило то в левый, то в правый висок, то, большей частью, прямо в лоб, в конце концов напекло голову, и пришлось опять надеть велошапочку с козырьком, за которой я, слава богу, не поленился специально съездить в магазин в день отъезда.

Наконец, проехав какой-то лес, в полной уверенности, что окончательно сбился с пресловутого «большака», в поле увидел я нескольких человек, бредущих по дороге навстречу. Не успел я слезть с велосипеда и стать на землю, чтобы спросить у них о дороге, как услышал вопрос женщины, которая шла первой:

– Где деревня Алекино, не знаете?

– По-моему, там, впереди, – сказал я с появившейся вдруг уверенностью от ощущения твердой земли под ногами. – А впрочем, давайте разберемся, у меня ведь есть с собой карта.

Я вытащил трехкилометровку, люди обступили меня, а когда наконец последовал традиционный вопрос и так же ставший традиционным мой ответ, то лицо женщины, как, впрочем, и лица ее спутников – двух девушек, пожилого мужчины и паренька, – приняли такое неподдельно симпатизирующее выражение, что я понял: сосед мой посрамлен окончательно и бесповоротно.

Расставшись с ними, я так энергично налег на педали, что, как птица, взлетел на пригорок и ощутил вдруг, что ничуть, ну совсем не устал, на земле конечно же больше хороших людей, воинствующему невежеству нужно давать решительный отпор, а то, что я вот тут немного заплутал, – даже здорово, даже, наоборот, интересно, и бог с ним, с направлением, – главное ведь то, что я действительно, по-настоящему путешествую. И это ведь так здорово!

Деревня, которая показалась сразу же за пригорком, была Алекино.

Успокоенный, радостный от сознания собственных сил, гнал я от Алекина до Трубецкого – чувствовалась, ох как чувствовалась близость Оки: бесконечные крутые подъемы и спуски, речушки и ручейки – так что половину дороги опять пришлось шагать под гору и в гору, вцепившись в ускользающий из рук никелированный руль. И все же так вольно было вокруг – такие живописные неожиданные изгибы дороги, деревья, кустарник, поля, – что даже застилающий глаза пот и тяжелый велосипед не мешали оглядываться по сторонам, смотреть.

Фляга была пуста, и я решил, что в Трубецком нужно обязательно попросить молока, а флягу наполнить из какого-нибудь колодца.

На окраине Трубецкого чувствовалась работа – тарахтели комбайны, стоя на месте; что-то деловито разравнивал бульдозер. На вопрос о молоке меня послали дальше, в глубь Трубецкого. Живописная узкая улочка, плавно идущая на спуск, маленькие хатки в кустах сирени…

В нескольких аккуратных чистеньких избах с пристройками для скотины сказали, что молока у них нет. Может быть, виной тому был непривычный мой вид – ни рубашки, ни майки, голые ноги и только коротенькие брючки, шорты? Когда одна бабка, завидев меня, приближающегося, еще из окна истошным голосом закричала вдруг «нету! нету!» – даже не выслушав мою просьбу, – я обиделся, разозлился и повернул велосипед назад. Однако тут же, заметив, видимо, мои эмоции и поняв, сама остановила меня полная женщина, черноволосая, в красной кофте, и пригласила следовать за собой. По дороге женщина посмеялась над моей обидой, потом спросила, не в армии ли я служу, брюки вроде армейские, и не на побывку ли со службы еду. А то у нее дочкин жених в армии служит и на меня похож. Не встречал ли я его часом? Я разочаровал тетю, но она все равно привела меня к крыльцу, успев еще сказать, что дочка у нее – красавица, и велела ждать.

Великолепная все же деревенька Трубецкое: недалеко от Оки, крутые кривые улочки, много деревьев, сады…

– Вальк, а Вальк, там Петя приехал, иди посмотри, – послышалось за стенами избы. Стукнула дверь, и на пороге явилась в дверной раме, как в рамке, молоденькая милая девушка в светлом платье. Взявшись руками за притолоки, она внимательно и, как мне показалось, слегка недоброжелательно рассматривала меня. Милитриса Кирбитьевна в ожидании прекрасного царевича на
вороном коне.

– Правда, похож? – сказала женщина, выглядывая из-за ее спины.

– Нет, не похож… – протянула Милитриса серьезно и разочарованно.

– Он Петю-то знает, Петю-то знает, служит вместе… – нашлась хитрая мать, подмигивая мне незаметно.

– Правда? – оживилась Милитриса Кирбитьевна и взглянула теперь с приязнью. Голубые глаза ее вспыхнули и засветились, улыбка озарила румяное милое личико. Даже волосы зазолотились и засияли.

– Конечно, – соврал я совсем не по-царски и тут же пожалел об этом, и выраженье моего лица конечно же подсказало девушке правду.

– Обманываете, – произнесла она устало и улыбнулась теперь уже приветливо, грустно.

– Попои молоком-то, попои, – опять подмигивая зачем-то, сказала мать, протягивая девушке кружку и кринку.

Пот стекал у меня по лицу и груди, мне вдруг стало стыдно перед прекрасной царевной.

Девушка взяла у матери кринку и кружку, аккуратно налила молока, протянула тонкой белой рукой. Пить хотелось очень, я пил взахлеб, стыдясь перед женщинами своей жажды.

– Нет, не похож, – еще раз с печалью сказала Милитриса Кирбитьевна и скрылась в избе, вернув матери кринку.

– Ждет! – кивнула женщина ей вслед и вздохнула.

Она налила еще, я выпил, совсем уж по-будничному полез в карман за деньгами, женщина отмахнулась от денег, пожелала счастливого пути, подмигнула еще раз на прощанье, укоризненно качнув головой в сторону скрывшейся дочери, я поблагодарил, сел на велосипед и поехал.

СНИЛИСЬ ЛИ ВАМ ПОЛЕТЫ?

Недаром перед Трубецким было больше спусков, чем подъемов, – лишь только я выбрался из древней, непонятно откуда взявшейся в этой затерянной деревеньке липовой аллеи, начался длиннейший тягун, под безобразно ярким полуденным солнцем, без тени, среди ржаных и пшеничных полей. Я просто в полном смысле слова обливался потом – он брался откуда-то сверху: со лба, с висков, из-под волос, скапливался у ключиц и струями стекал вниз, под ремень. Даже брови напитались, как трава после дождя, и стоило провести рукой по лицу, как новые капли, выжатые из бровей, устремлялись вниз и предательски разъедали глаза. А ноги бунтовали и отказывались работать. Подъем тянулся не на один километр – свободно и раздольно вымахивал на увал, – но дорого же мне далась эта наша русская широта и раздольность. Я из последних сил налегал на педали, чуть не касаясь носом руля, и вожделенно вглядывался в счетчик у переднего колеса – в конечном счете ведь именно от этих маленьких цифр, отсчитывающих километры, зависело мое избавление. Но цифры менялись медленно, очень медленно – я уже не на километровые смотрел, а на стометровые, сцепив зубы, и с трудом удерживался от нелепейшего желания: остановиться, слезть и просто так покрутить переднее колесо, чтобы заставить быстрей работать счетчик.

А вокруг было до удивительности хорошо. Солнце, тишина и безлюдье. Тишина, если не считать птиц, потому что птицы – им-то плохо ли? – заливались безудержно, особенно жаворонки.

Наконец, преодолев бессовестно длинный подъем – два с половиной километра по счетчику! – добравшись до перелеска, до его дивной тени, я слез – ноги едва не подогнулись сами собой – и, стараясь сохранить должное уважение к своему бессловесному другу, который вроде бы вовсе и не стремился к спасительной тени, а, наоборот, всячески пытался вырваться из моих рук и упасть тут же на дороге, на солнце, повел его в сторону, через кювет и кочки, – и окунулся наконец в мрачноватую, душистую, влажную, восхитительную прохладу. Комковатая глинистая земля была мягкой и теплой, словно свалявшаяся от долгого употребления подстилка.

Нет, все-таки было здорово. Я сидел в густом переплетении ветвей, в темном укромном островке, как в шалаше, как в уютном пристанище, а вокруг – больно смотреть – колыхался, тек, сиял безбрежный океан света. И такая щедрость, такое могущество и величие было также и в буйстве зелени – листьев, колосьев, трав, – что такие мелочи, как усталость в ногах и руках, цифры на счетчике, жара, пот, жажда, казались теперь вовсе уж несущественными мелочами. О городе, о прошлом, о суете даже и мысли не было. Весь, целиком, со всеми своими ощущениями, желаниями, мыслями я был только здесь, сейчас, в этом вот сиюминутном моменте.

Не торопясь, ехал я дальше и даже остановился отдохнуть, как только встретилась симпатичная молодая березовая роща. Когда я подводил машину к березке потолще, чтобы прислонить к стволу, на глаза попался первый гриб.

Он торчал рядом с колесом велосипеда, хорошо видный, коренастый, крепкий. На шоколадной бархатной шляпке застыл неподвижно солнечный зайчик. Ножка была толстая, пузатая. Белый!

Сердце мое забилось. Взяв гриб, затаив дыхание, я принялся обшаривать окрестную траву, заглядывать под валяющиеся сухие ветви и листья, раздвигать кустарник. Удалось найти еще несколько и среди них только один червивый. Вот радость-то! Помню, как когда-то в лесу я с особым вожделением искал именно белые грибы, молил судьбу, проклинал невезение, но именно они, белые, всегда с трудом давались. До боли в глазах всматривался я в густую траву, ворошил листья, ползал среди папоротников… И, как правило, мои спутники находили больше белых грибов, чем я. Вот лисички – другое дело, с лисичками мне всегда везло, но ведь это несерьезные грибы, лисички. А тут совсем рядом с дорогой, больше того: там в двух шагах другая дорога была, так что не только рядом, а даже в развилке между двумя дорогами удалось найти несколько великолепных белых, стандартных белых – таких, какие грибники считают на штуки. Это было как внезапный подарок, сюрприз, и, только собрав их, положив рядом с велосипедом, обшарив еще раз, для верности, уже обойденные окрестности, я вдруг сообразил, что грибы-то эти мне в общем-то и ни к чему. Не суп же из них мне теперь варить. Да, вот так не вовремя, бывает, везет – с большим опозданием.

Но что же мне делать-то с этим богатством?

В ярком слепящем свете по дороге шла женщина с сумкой. Она была еще далеко, шла не спеша, приближалась. Я собрал все грибы и спокойно стоял в тени, ждал. Она не шарахнулась, увидев меня, полуголого, в шортах, не испугалась, я спокойно, с улыбкой протянул ей грибы, она улыбнулась тоже, взяла грибы, положила в сумку, пошла.

И опять потянулись перелески, поля, поля, тракторист сосредоточенно чинил свой трактор на соломенном жнивье – я спросил, как в Алексин, он кивнул прямо, – крутые подъемы и тряские спуски, жара, опустевшая фляжка; наконец – деревня у совсем скрытого в кустах, почти высохшего ручья – Шарапово. Ни в Яблонове, которое было перед Шараповым на пригорке, ни в самом Шарапове, как мне сказали, колодцев хороших нет, а берут они воду в этом самом ручье – «Хорошая вода, лучше колодезной, не пожалеете». Я долго спускался по узкой тропинке, шагом, оказалось, что там около самого ручья – родник, рыжая ямка, наполненная неподвижной хрустальной водой, такой холодной, что заломило переносицу, не пожалел. Потом обратный ход, тоже шагом, несколько сот метров по деревне в седле, а затем крутой спуск, брод через ручей, который в этом месте разлился и перегородил дорогу, – можно было хоть поплескать на себя, смыть пыль, – подъем: сначала опять шагом, потом с грехом пополам в седле, опять деревня, а за ней – лес, спуск и такой дремучий и молчаливый бор, загадочный, узкий извилистый путь по известняковым камням, легкий деревянный мостик где-то внизу, едва видный между деревьями, такая волшебная тишина и величие огромных, обросших кое-где мхом деревьев, что почувствовал я себя словно мальчик-с-пальчик со страниц детских сказок братьев Гримм.

Нет, ей-богу, несмотря на жажду, жару и усталость, несмотря на время, которое давно уже перешло в обеденное, несмотря на то, что до Алексина еще ехать и ехать, просто никак не хотелось покидать этот бор. Но пришлось. Начиная с Тарусы, я уже познал обязательное ощущение путешествия – радость встреч и тоску расставаний…

За мостиком и новым подъемом в тени многолетних сосен стояло в ряд несколько изб. Разве что не на курьих ножках. Они были добротные, с крашеными резными наличниками, под новыми черепичными крышами – как на подбор. Около каждой – большой запас напиленных и наколотых дров в штабелях. Бидоны и кринки на частоколе. Я постучал в одну из дверей. Никто не откликнулся. Около другой залаяла большущая злая собака. Наконец на крыльце показалась девочка. Голова ее была повязана ярко-красной косынкой.

– Как насчет молока, девочка? Не найдется ли?

Девочка скрылась в избе, а затем вернулась с полной холодной кринкой и кружкой. Я выпил две кружки. Молоко было хорошее, жирное, на кринке выступили прозрачные капли. Когда я предложил деньги, Красная Шапочка сначала удивилась, а потом замахала рукой, ушла. Я едва успел крикнуть «спасибо».

Около крайней избы двое, мужчина и женщина, пилили бревно. Я спросил, что это за деревушка.

– А мы не знаем, – сказала женщина. – Мы не здешние.

И почти сразу же за этой обителью Красной Шапочки началась неасфальтированная, но все же автомобильная дорога, и встречные сказали, что до Алексина уже недалеко, километров восемь.

После жары, после блужданий, после мучений, после бесконечных крутых подъемов и спусков вырвался я наконец на широкую финишную прямую, просторную гладкую дорогу, плавно идущую под уклон, и, едва касаясь педалей, несся теперь с головокружительной скоростью – туда, где далеко впереди и внизу раскинулась огромная, необозримая, захватившая дух панорама. Там блестела полоска Оки, зеленели леса, дымили какие-то трубы.

Видимо, это и есть Алексин.

– Это и есть Алексин? – спросил я у встреченной женщины в тужурке, прервав свой полет.

В руках у женщины был флажок, она стояла у будки на самом краю обрыва. Подойдя ближе, я заглянул в обрыв и увидел далекий, маленький отсюда песчаный карьер, похожие на детские куличики холмики песка и щебенки, игрушечные автомобили. От будки начиналась дорога, которая вела в карьер, извиваясь зигзагами. Завыла сирена.

– В чем дело, зачем сирена? – спросил я у женщины.

– А сейчас щебенку рвать будут, – сказала она, отчего-то морщась.

В жизни не видел, как рвут породу, – разве что только в кино, и теперь очень захотелось посмотреть.

– Так это, где трубы – не Алексин? – спросил я в ожидании.

– Это Соцгородок. Алексин левее, вон, за бором, видите храм? Соцгородок на этой стороне, Алексин – на той, вам через Оку переехать придется – вон мост, видите? Ока здесь петлю дает.

Я приблизительно понял, как показывала она, и теперь неотрывно смотрел на карьер. Что-то долго не было взрыва. Правее карьера, на той стороне Оки густо и плотно зеленел большой лоскут соснового бора, уходящий одним своим краем к горизонту.

– Не жарко ехать-то? – сочувственно спросила женщина, и только тут я заметил, что она бочком-бочком прячется в тень от будки.

И понял, отчего она морщится. Жара и правда была немыслимая. А мне – хоть бы что. Я стоял наверху, на этой высоте – над Окой, над Алексином, над горизонтом – свободный! — смотрел во все глаза и дышал полной грудью. Жалкий, страдающий вид женщины только придал мне величия.

Наконец внизу медленно вырос маленький серовато-желтый султан, он рос и рос в полном безмолвии, и лишь несколько мгновений спустя до нас донесся несильный грохот взрыва. Султан расползался, бледнел, сквозь него уже было видно противоположный откос карьера, его жиденькая верхушка, едва достигнув одного уровня с нами, начала оседать. Опять провыла сирена, я простился со своей новой знакомой, вернулся на дорогу и снова ринулся вниз – навстречу цели, навстречу новому, никогда ранее не виданному городу со старинным названием – Алексин.

Снились ли вам когда-нибудь полеты? Я-то во сне летал сколько раз – и просто по комнате, присаживаясь на шкаф отдохнуть, и низко над улицей, спасаясь от преследователей, – казалось, это так просто: небольшое усилие воли, напряжение – и ты плавно отрываешься от земли. Когда такой сон бывал утром, в полудреме, я, сознавая, что сплю, все убеждал себя, что это ведь так просто, и, снова и снова взлетая, старался запомнить, как именно это делается, с тем чтобы и наяву повторить. Но увы, когда сон уходил, наступало тусклое разочарование, – еще не вставая с постели, с унылой трезвостью я сознавал, что бесполезен опыт, который я вот только что приобрел, бессмысленно будет даже пытаться взлететь. И только когда проходило время и приходили новые сны, я опять не терял надежду: вот ведь как это делается, это же совсем просто – вот так, вот так… И, увлекшись, взлетал высоко, над городом, над улицами и площадями – сердце замирало от высоты, – и вот уже внизу проплывали холмы, поросшие лесом, поля… Впервые наяву я испытал нечто подобное, когда плавал в маске в голубовато-зеленоватой воде теплого моря. Как и во сне, внизу проплывали большие камни-скалы, поросшие водорослями, сновали рыбы, а горизонт терялся в сизой дали…

Нечто подобное снам я чувствовал и теперь, когда низвергался с горы к Алексину и к Оке, – дух захватывало от скорости и высоты, – но только это была уже настоящая явь: ослепительный свет, тугая волна встречного воздуха, дребезжание велосипеда и острое, звенящее чувство опасности.

АЛЕКСИН

Можно было бы еще долго и подробно вспоминать, как спускался я по зигзагообразной, похожей на горную, дороге к Оке, к мосту, как, весь соленый от пота, купался недалеко от моста, загорал на переполненном пляже, как потом смертельно голодный въехал в Соцгородок, искал камеру хранения и столовую – сначала меня послали на железнодорожный вокзал (здесь есть одноколейная линия на Калугу), а камера хранения была закрыта на длительный перерыв, и пришлось, чтобы сократить утомительный обратный путь, перелезать по виадуку, таща в руках ставший неимоверно тяжелым транспорт, – как негде было велосипед оставить, чтобы пойти в столовую, как сделали мне замечание какие-то подвыпившие мужички из Соцгородка за то, что вот я, мол, по их приличному городу езжу в таких неприлично коротких штанах («Вы что, из Прибалтики приехали? – с сарказмом спросил один. – У нас здесь без штанов не ходют…»), как не разрешили мне остановиться на одну ночь в каком-то рабочем общежитии – даже велосипед на час не дали поставить, – как сжалилась надо мною одна молодая некрасивая женщина, что гуляла с ребенком: сказала, что присмотрит за велосипедом, пока я в столовую пойду… И как, когда я пришел наконец в столовую, она оказалась закрытой, а когда, расстроенный, вернулся я к женщине и начал прощаться, собираясь ехать в Алексин, на ту сторону, и там попытаться устроиться, она сказала: «Если там не найдете, приехать можете, у меня переночуете, устроимся как-нибудь, я ведь одна живу…»

Собрав последние силы, решил я все же достичь Алексина и в легком розоватом тумане усталости покатил обратно, к мосту, чтобы переехать через Оку и рискнуть подняться на крутой противоположный берег, где, по крайней мере, как сказали, есть человеческая гостиница и много столовых.

Все же сравнительно успешно я въехал на берег, удачно избегнув столкновений с яростно шипящими на подъеме автобусами, краем глаза успев даже заметить сверху, с моста, колдовскую необычность пейзажа – кипящий под солнцем незнакомый мне город, населенный множеством движущихся людей, – заметить и подивиться, несмотря на невероятную усталость.

Смутно помню въезд в самый Алексин, его крутые, мощенные светлым булыжником улицы, по которым почти и не пришлось ехать – только идти, волоча за собой машину. Я был уже на пределе. Наконец страждущим глазам моим явилась цистерна с квасом, и в пустой, сжавшийся желудок мой влилось две кружки кисло-сладкой, прохладной, божественно вкусной жидкости, в которой хоть несколько калорий, но все же есть.

И вот – даже не верится! – гостиница, и, как ни странно, место в ней для меня – пусть не на втором добропорядочном этаже и даже не на первом, а лишь на самом нижнем, в подвале. Койка и возможность поставить велосипед.

Вот оно, чувство приюта, вожделенного отдыха, немудреное счастье путника, добравшегося наконец до желанной стоянки! Давно я не был так счастлив при виде обыкновенной сырой подвальной комнаты и койки.

Как хороший, осмотрительный всадник, я сначала пристраивал своего «коня» – полноватая благодушная хозяйка гостиницы разрешила поставить его в комнате, рядом с кроватью, – и теперь уже не торопясь развязывал свой багаж, чтобы достать необходимые вещи. После солнца я едва мог рассмотреть эту низкую прохладную, сыроватую комнату, в которой стояло по крайней мере с десяток кроватей, – вынырнул наверх налегке, с ощущением бодрости и свободы, несмотря на усталость, пошатываясь, направился в столовую, которая, как сказали, находилась неподалеку.

Она и правда была совсем близко и еще не успела закрыться, я вошел в нее. А когда вышел, то уже совсем едва двигался – к усталости прибавилась еще и сытость, накрывшая и обволокшая меня, словно ватное одеяло.

Не помню, когда еще в жизни я так уставал.

Я шел обратно чуть не по стенке, как пьяный, думая о том, чтобы не упасть, предметы покачивались вокруг, теряя свою земную устойчивость, дома, казалось, плыли, как корабли, и в опасной близости от меня, явно превысив скорость, сновали подводные лодки – люди.

Кое-как добрался до гостиницы, стремясь к своей койке в глубоком трюме, где предстояло провести ночь.

Из маленького уютного дворика, наполовину залитого еще самыми последними рыжими лучами солнца, где на лавочках и просто на стульях, вынесенных из дома, расположилась чуть ли не половина обитателей гостиницы – полные нарядные женщины, явно отдыхающие, их лениво и осторожно улыбающиеся мужья, дети, – все или почти все были заняты важным дачным делом: приводили в порядок свои дневные трофеи, грибы, – из этой мирной и милой обители я по темной и узкой лестнице спустился в подвал: сначала пришлось миновать небольшую, совсем не освещенную каменную коробку – подобие прихожей, – где слышался шум канализационной воды, пахло погребом, а неровный плиточный пол был скользким от сырости, затем распахнуть одну за другой две двери и в жидких сереньких сумерках разглядеть довольно просторную, низкую комнату, уставленную кроватями в два ряда. Машинально я пересчитал кровати. Их было 13. Угасающий дневной свет сочился из нескольких полуподвальных окон, расположенных одно за другим слева от входа. На одной из кроватей кто-то спал, высунув из-под простыней бурые заскорузлые ступни, на другой сидел одетый тщедушный мужичок и молча внимательно смотрел на меня.

Я поздоровался, бросил быстрый взгляд на велосипед – рюкзак был по-прежнему крепко увязан, – разложил во всю ширину одеяло и – можно было наконец облегченно вздохнуть – прилег. По направлению моего взгляда светилось маленькое арестантское окно, и в его тусклом свете на железной койке сидел сгорбленный хилый мужичок, упершись руками в одеяло, чтобы не упасть, сдержанно кашлял и время от времени быстро посматривал в мою сторону.

– Курить есть, сынок? – спросил он наконец.

– Нет, не курю. С удовольствием бы.

– А машина ваша?

– Да, велосипед мой.

– Издалёка?

– Из Москвы.

– Ну?

Мужичок вдруг надолго и мучительно закашлялся, схватившись одной рукой за грудь и мотая головой, словно пытаясь таким образом отогнать кашель.

– Отдыхать приехали? – спросил он, наконец утихомирив свою разбушевавшуюся грудную клетку.

– Нет, путешествую. В Одессу еду.

– Далеко… А я вот к сыну. В третьем отряде он. Завтра родительский день. Написал: «Приезжай, папа, обязательно».

– Пионерский лагерь?

– Нет, спецшкола. Вот, гостинцев везу. Кормят, говорит, хорошо но все ж таки… Нет, вообще-то ничего у них здесь, место хорошее. И – строгость, дисциплина. Хорошо. Уж второй год пошел нынче.

– За что?

– Подрались да украли чего-то… Да нет, он-то не виноват, он по глупости. Я ему говорю: Санька, ты смотри, с кем ходишь, не будь дураком. Он как тот раз пришел – я сразу его спрашиваю: ну, ты чего натворил? Он и рассказал. Ребята, говорит, папа, грабили, а я на шухере стоял. Они, значит, все убежали, а мой-то дурак остался. Его и поймали. А на другой день милиционер приходит. Как за соучастие и взяли. Эх, дураки, дураки, а все водка виновата. С чего начинается-то? Я ему сколько раз говорил: гуляй-то гуляй, но только не вздумай водку пить. А в тот раз пришел, а от него за версту тянет – хоть закусывай!

Мужичок хрипло засмеялся.

Вот тебе и на. Ничего себе, первая встреча. А я-то уехал как раз от этого – повесть о несовершеннолетних преступниках в городе сочинял. Настигло меня, значит, здесь, в Алексине.

А мужичок тем временем продолжал. Он уже не смотрел на меня и говорил как бы сам с собой – видно было, как отчаянно хочется ему поговорить хоть с кем-то. Не останавливаясь, не дожидаясь моих сочувственных слов, – ему главное было, чтоб слушали, слушали, не перебивая, – он рассказал, как жена собирала ему харч на дорогу, – сама-то она не могла поехать, так как больна, да и денег на дорогу нужно, а потом сообщение плохое: до Москвы на поезде – они под Волоколамском живут, – а от Москвы сюда очень нескладно, автобусом, да на автобус посадка трудная – народу много, и все сюда, все в Алексин. Хорошо, что она не поехала, а то бы не сели. Потом стал говорить о себе, о том, что сам ни-ни, пороком этим не страдает – ну, если и примет при случае, то немного, а так, чтоб голову потерять, этого нет. Потом предложил мне пойти и распить бутылочку на двоих. Я сказал, что мне ехать завтра, нагрузка большая и пить нельзя. А он уже завелся и, ничуть не обидевшись на меня, отправился вон из подвала на поиски другого напарника.

Да, вот так. Странная встреча: я думал, что стоит мне только добраться до койки, как тут же усну до утра. Но сон не шел. Телу было неприятно от высохшего пота, а сырой подвальный воздух только усиливал ощущение неудобства. А тут еще болтовня мужичка. Не хочу, не хочу возвращаться. Уехал ведь, уехал, черт побери…

И, бросив взгляд на велосипед – на своего бессловесного верного друга, – вспомнив сегодняшний длинный яркий день и вчерашний, поняв вдруг, что только ведь еще второй день – второй только! – рывком поднялся я на ноги, по-быстрому вытащил из рюкзака мыло, полотенце и плавки и – освященный своей новой солнечной верой, могучий и сильный – вышел наверх – в домашнюю теплоту августовского субботнего вечера. И из гостиничного уютного дворика решительно зашагал к крутому берегу, где тут же, неподалеку, еще давеча направляясь в столовую, видел внизу под обрывом Оку.

Наверное, высота берега здесь была метров пятьдесят. Тяжелое красное солнце уже легло краем на горизонт, словно раздумывая, чего еще оно не сделало за день. Слева и справа от солнца горизонт был неровный, темный. Дымили силуэты труб Соцгородка. Но эти тонкие струйки дыма только подчеркивали очарование холмистой, покрытой лесом местности, которая тихо отходила ко сну. Было совсем безветренно – даже здесь, на высоте, на естественной смотровой площадке, где я стоял, не ощущалось движения воздуха. Слабые стуки и шорохи доносились с той стороны реки – кто-то садился в лодку. Внизу в самых последних лучах солнца отсвечивали стены нескольких маленьких домиков, чудом примостившихся на обрыве. Сверкали бидоны на частоколе. Дальше была Ока, волшебная живая Ока, словно бы замершая в робком и трогательном ожидании. Даже отсюда, сверху, видно было быстрое движение струй посредине ее, но в спокойной прибрежной воде отражался темнеющий берег, большие камни, мост. Вольным, широким изгибом уходила она направо, огибая алексинский бор, а слева решительно и круто устремлялась по направлению моего взгляда – вдаль.

И не только Ока, а и эти поросшие лесом холмы, и трубы, и домики Соцгородка на той стороне, и мост – все словно чего-то ждало. Я тоже стоял, затаив дыхание, глядя во все глаза, боясь пропустить то чудо, которое обязательно должно произойти: ну, хоть полет ангела, что ли…

Солнце наконец скрылось. Стало быстро темнеть. В неудержимо густеющих сумерках спустился я вниз по узенькой крутой каменистой тропинке – мимо жестких кустиков и торчащих корней, цепляясь за них, мимо домиков и больших валунов, занесенных сюда какой-то природной прихотью в незапамятные времена, – к пологой песчаной полоске берега, к воде. Теплый воздух, скопившийся у реки, ласково обволок меня, позволил с удовольствием сбросить ставшую ненужной одежду. Я аккуратно положил ее на большой теплый камень, посидел на нем с минуту, стараясь продлить этот миг. Кто-то уже плескался невдалеке, метрах в двадцати, отдувался и фыркал. Потом я медленно зашел по колени в воду, намылил голову, намылил тело. Течение даже у берега было довольно быстрым, комки пены, падая, тут же растворялись и светлыми невесомыми призраками уносились прочь. Вода чуть-чуть журчала, омывая икры. Наконец, когда кожа головы под волосами стала чистой и ожила, задышала, а мыла в волосах не осталось, можно было нырнуть.

У меня было такое чувство, будто не в воду я погружаюсь, а в сгустившийся теплый воздух, и ничего плохого не может случиться, и даже если я не буду плыть – река все равно не даст захлебнуться.

И действительно: вода подхватила, и понесла, бережно и плавно, как носила меня когда-то – так давно, что невозможно припомнить, – женщина, которая меня родила.

Я сделал несколько кругов по Оке – уже совсем стемнело, и видно было огни Алексина наверху и железнодорожные фонари на той стороне, которые отражались в воде. Высыпали первые звезды.

Когда, с трудом найдя свой камень с одеждой, я выбрался на берег, от недавней усталости ничего не осталось – добрая река незаметно отобрала ее у меня и чистого отпустила в мир.

читать дальше