Праздник

1.

За неделю до праздника Александр Сергеевич Саничкин, бригадир-строитель в возрасте 26 лет, а попросту – Сашка, хозяин квартиры, сказал своей жене, Вале:

– Слушай, Валюха, а почему бы нам не собрать ребят у себя? А? Зря, что ли, квартиру получали? Игоря позовем, Витьку Орлова, Генку. Повеселимся? Игорь стихи почитает. Ты как?

Убедительных возражений с Валиной стороны не последовало – трехлетнюю дочку Леночку смело можно было отправить на это время к родителям, а посуда… Что ж, посуду тоже можно от родителей привезти. Мыть же все вместе будут. И Валя приняла предложение мужа.

 

2.

В 7 часов вечера в первый праздничный день в назначенном месте у вестибюля метро встретились четверо. Кандидат технических наук Виктор Орлов, 28 лет, его знакомая девушка, Сусанна, аспирантка по физике, и еще двое: старый друг Саничкина – Геннадий который только в прошлом году закончил юридический факультет и теперь вместо чаемой должности следователя по особо важным делам получил место юрисконсульта на одном из предприятий города, и хороший знакомый Геннадия – Игорь, поэт. Дамы Геннадия и Игоря уже давно были на квартире Александра Сергеевича – с утра ходили по магазинам, резали колбасу, сыр, разделывали селедку.

Первым к назначенному месту приехал Геннадий – профессиональная привычка к пунктуальности, – за ним подошел Игорь, который несмотря на свою стихийную профессию все же умел, когда надо, держать себя в рамках организованности, и лишь пятнадцатью минутами позже в густой толпе воодушевленных праздником горожан показались Виктор Орлов и Сусанна.

Не задерживаясь, все четверо отошли от вестибюля, пересекли площадь, охваченную праздничной суетой, и по широкой улице, увешанной транспарантами, лозунгами и лампочками, направились к Саничкину.

По дороге черноглазый и темноволосый, коротко стриженый Игорь купил Сусанне ландыши в киоске. Правда, она попросила об этом Орлова – но Орлов, недовольный, как всегда, и чувствующий себя обделенным судьбою (не только некрасива и неэффектна его Сусанна, но даже не обаятельна, черт дернул пригласить), с насмешкой воспринял ее просьбу. И тогда словно бы в пику ему поэт Игорь (спокойный и тихо уверенный в себе сейчас) без лишних слов подошел к киоску, купил букетик и вежливо преподнес его Сусанне.

Сусанна просветлела, тотчас почувствовала симпатию к Игорю, а Виктор Орлов усмехнулся криво, отчего изысканные усики его, похожие на кавычки, слегка разошлись, и сказал натянуто:

– Поэты галантны, как всегда.

Тем не менее он покрепче сжал локоть Сусанны и притянул ее поближе к себе. Сусанна придвинулась к его боку и старалась ступать с ним шаг в шаг. Все же она с удовольствием держала ландыши у лица, щуря глаза, вдыхала их аромат и время от времени с симпатией поглядывала на Игоря.

Спокойно, не торопясь, шли эти четверо навстречу праздничным светлым часам, и впереди всех, слегка улыбаясь, шагал крепко сложенный бодрый Геннадий. Радовала его окружающая суета, плакаты, шум улицы, лучи солнца, выглянувшего перед самым закатом. Радовало то, что они вот идут на праздник к его когда-то очень близкому другу Сашке – а там уже нетерпеливо ждет его знакомая Лариса и другие, совсем еще незнакомые девушки, праздничный стол, музыка, танцы, крылатое состояние опьяненности – о, на этот раз он обязательно будет соблюдать меру, не сорвется! – и вообще это многообразное, яркое, раскрашенное, что подразумевается под словом «праздник». Ни о чем другом он сейчас не хотел, да и не мог бы думать.

Нашли нужный дом, поднялись на четвертый этаж.

Дверь открыл сам Александр Сергеевич Саничкин, хозяин квартиры.

– А, пришли наконец, – сказал он радушно, медленно, растягивая слова. Он был полноват, длинноволос и лохмат, неряшлив, хотя и одет в белоснежную нейлоновую сорочку по случаю праздника, брюки его без ремня то и дело съезжали, он локтями поправлял их, так как руки его были вымазаны шпротами, банку которых он только что открывал.

– Молодцы, что пришли! – добавил Александр Сергеевич, и полноватое утомленное лицо его расплылось в добрейшей улыбке.

– О, синьор Орлов собственной персоной, как же, как же, милости просим, сколько лет, сколько зим! — продолжал он приветливо. — Князю Игорю, надежде русской советской поэзии, привет, привет. Здорово, Генка, мистер Шерлок Холмс – или доктор Ватсон, как тебя там? – рад видеть, рад видеть. Александр Сергеевич меня, Сашка, то есть а вас как? Сусанна? Очень, очень приятно! Проходите, располагайтесь, у нас тут подготовка пока. А ты, Генка, музыку организуй для веселья.

 

3.

В маленькой тесной кухне кипели приготовления. Хозяйка дома Валя, а также Зоя, которую пригласил Игорь, и Лариса, подруга Геннадия, хлопотали у стола и у раковины. Они отказались от помощи вновь пришедших, отпустив их с миром в большую комнату, где уже расхаживала недавно приехавшая в одиночестве хорошенькая блондинка Марина.

Еще в прихожей Виктор Орлов внимательно огляделся. Пустая вешалка, веник в углу… Обрюзгший неопрятный Сашка – такие люди всегда внушали Виктору чувство брезгливости. Из-за спины Сашки выглянула оживленная, однако же с заспанными глазами, измотанная какая-то жена его, Валя. Выражение растерянности и мышиной занятости, казалось, давно и навсегда застыло на ее простеньком личике. Орлова слегка передернуло, хотя он и поздоровался вежливо с Валей.

– Здравствуйте, здравствуйте, гости дорогие, проходите, будьте как дома, – повторяла Валя вслед за мужем, однако по выражению ее лица можно было подумать, что гости застали ее врасплох, и она просто не знает, как быть и что в первую очередь для неожиданных и почетных гостей сделать.

Постояв в нерешительности, приветливо и растерянно улыбаясь, так ничего и не придумав, она повернулась и деловито ушла в кухню, к столу, где как раз перед приходом гостей принялась за разделывание селедки. Вернувшись к прерванному занятию, она тут же забыла обо всем на свете, кроме одного: вскрыть селедке живот, вытащить бурые скользкие внутренности, вычистить как следует сердцевину, а потом аккуратно порезать…

– Попали, кажется, – тихо, так, что никто больше не слышал, сказал Виктор Орлов Сусанне, войдя в комнату и чутьем угадав, что компания эта опять, конечно же, не та, и что пообщаться в сущности будет не с кем. Окончательно убедил его в этом почему-то торшер, стоящий в большой комнате рядом с диваном – торшер был старомодный, хотя и новый, массивный, с аляповатым большим абажуром… Вспыхнувшая было искорками надежда – когда они шли по праздничной улице, по широкой центральной улице, и потом вошли в подъезд нового двенадцатиэтажного светлого дома, а Сусанна после церемонии знакомства с Игорем и Генкой и ландышей вдруг почему-то стала ему дороже, – вспыхнувшая вдруг было надежда погасла уже тогда, когда они поднимались по лестнице. А теперь… Этот старомодный торшер, добропорядочный, основательный – где они его откопали? – веник в углу… И вслед за столь робко выглянувшей надеждой начало им овладевать состояние привычной, желчной, безнадежно серой меланхолии и тоски.

Сусанна мгновенно почувствовала сначала то, а теперь и другое – сначала надежду Виктора, а теперь его меланхолию. И так же, как он, она поначалу воспрянула духом, а потом расстроилась: слова Виктора «Попали, кажется» и тон, и глаза его очень огорчили ее. С неосознанной материнской заботливостью она поправила ему уголок платочка в нагрудном кармане, незаметно для всех тихонько поцеловала в щеку и сказала, негромко:

– Ничего, пока трудно сказать, там видно будет. Еще ведь не все пришли…

Поэт Игорь, еще не знающий, как вести себя, путающийся в ролях – дон-жуана играть? простого малого? знающего себе цену поэта? Или все-таки Мартина Идена? Войдя в большую комнату, он машинально обратил внимание на книжный шкаф и механически пошел к нему – знакомое существо! – пробежал глазами корешки книг и почему-то вспомнил: еще в школьные годы кто-то из взрослых заметил и оценил его привычку сразу обращать внимание на книги, если они в комнате есть. Как будто от силы, а не от слабости у него это, как будто не спасения он в книгах ищет! В незнакомой обстановке, в ожидании, ловящий знаки и импульсы, чувствующий, что и Сусанна следит за ним в этот момент и хорошенькая Марина, и Орлов тоже, а может быть, и другие, Игорь вытащил из ряда томик Апухтина, полистал автоматически и поставил на место. Да там… в кухне… Зоя, которую он пригласил – она приехала без него, раньше. Чужая какая-то она все-таки. Совсем чужая. Да еще и накрашенная слишком — маска какая-то. Куда я опять попал? — с грустью подумал он.

Юрисконсульта, высокого, на совесть сложенного Геннадия, от которого так и веяло здоровьем, простором среднерусских полей, буйством дубрав, едва лишь переступил он порог квартиры, тут же осадила и взяла в плен нетерпеливо ждавшая его Лариса. Хотя они и виделись не далее, как в эту самую ночь – утром она прямо от него поехала к Сашке, – однако никак не могла примириться даже с такою разлукой, она страстно желала бы, чтобы он вообще ни на шаг не отходил от нее. Лариса была двадцатилетняя женщина с несколько полноватой фигурой, с растрепанными темно-каштановыми волосами и диковатым взглядом восточных глаз.

– Ну как, мама не приехала? Никто нас не видел? Ты выспался? Все в порядке? – засыпала она Геннадия градом вопросов, и настроенный благодушно, выспавшийся, большой и сильный Геннадий с улыбкой обнял и успокоил ее. Перед ним уже сиял во всем своем блеске «Карнавал-в-Рио» – такой, какой он видел однажды в кино, а потом дорисовал в воображении: пляски, песни несколько дней и ночей напролет, хороводы, красивые, знойные женщины, джазы и барабаны на перекрестках опьяненного шумного города, бочки с вином… – сиял как напоминание, как очень может быть, что доступная в скором времени мечта, как достойный подражания образец. Однако успокаивая и обнимая Ларису, он почему-то печально вздохнул.

Он ушел от Ларисы в другую комнату, спокойно ушел, не торопясь, все еще переполненный чувством хорошего ожидания, однако не прошло и минуты, как из кухни донеслось ласковое, грудное контральто Ларисы:

– Ген, пойди сюда, нужно банку открыть.

Услышав этот ласковый зов, Геннадий вздохнул вторично.

 

4.

Все тянулись и тянулись суетливые, возбужденные, немного бестолковые, но все же очень приятные, волнующие, насыщенные ожиданием и неизвестностью, предпраздничные минуты.

Даже хозяева – Александр Сергеевич, Валя – с трудом соображали, что еще нужно сделать, чего не хватает, о тех же, кто не был занят непосредственно подготовкой, и говорить нечего.

Виктор, все больше мрачнея, злясь, сидел на диване с Сусанной, Игорь пока еще не нашел нужную роль, внутренне переживал и перелистывал книги одну за другой; смиренный Геннадий на кухне умело открывал банку за банкой, а потом даже принялся нарезать хлеб. Лариса, глядя на него, радовалась. Зоя, сдержанная, однако влюбленная в Игоря и счастливая тем, что он ее пригласил, порезав сыр, не знала теперь, в чем же еще проявить свою хозяйскую сметку.

И вот только Марина, пожалуй, хорошенькая блондинка – старая знакомая Вали, приехавшая в одиночестве, — бесцельно слонявшаяся по квартире, неприкаянная какая-то, всеми своими надеждами, помыслами и чувствами была сейчас совершенно не здесь, не в этой двухкомнатной новой квартире Александра Сергеевича, не с теми, кто был здесь с утра, и не с вновь пришедшими.

Во-первых, не выходил из головы дом, где на попечении соседки осталась ее пятилетняя дочка Наташка. Марина не могла отвезти ее к родителям за город, потому что те на праздники сами уехали. Теперь, конечно, немного мучила совесть перед Наташкой – может быть, ей, Марине, не нужно было сюда приходить, может быть, нужно было остаться дома? И мысленно она сейчас даже разговаривала с Наташкой, объясняла, оправдывалась, а та хотя и соглашалась в ее, Марининых, мыслях со всем, все понимала, качая своей хорошенькой кудрявой головкой – «Я понимаю, мама, конечно, мамочка», – однако было в ее карих лукавых глазках что-то такое, отчего Марина вновь и вновь повторяла свои объяснения. И несмотря на этот, такой хороший, такой взаимоубедительный разговор, вдруг вырвалось совсем не к месту другое – укоряющее, трагически обиженное лицо Наташки, и она говорила печально: «Мамочка, значит, мы не поедем с тобой сегодня в лес, не поедем? А помнишь, ты обещала, что мы на праздник поедем в лес, помнишь?» И Марина с новым пылом, не давая себе расчувствоваться, вновь и вновь убеждала ее, что да, конечно, они обязательно поедут в лес, но только после – «мамочке ведь тоже нужно встретиться со своими подругами, ведь тоже. У тебя же ведь был праздник в детском саду, был, правда? Ну вот, а теперь у мамочки праздник будет, хорошо?» И Наташкино личико становилось серьезным по-взрослому, и она кивала головкой: «Конечно, мама, я понимаю, мамочка». И все же Марину что-то мучило.

Марина у Вали никогда не бывала, к тому же интересно было,  какие люди здесь соберутся на праздник. Правда, Борис, с которым она встречалась последнее время, не захотел быть здесь с ней вместе – сказал, что собирается отмечать в кругу семьи, а ее, Марину, почему-то в круг этот не пригласил. Наверняка же у него там сейчас тоже компания собралась…

И еще мелькал далекий город Новосибирск, где живет сейчас с новой женой ее прошлый муж. Она было уже по-настоящему забыла о нем, но вот как раз перед праздником, позавчера, пришло поздравительное, неожиданно ласковое письмо. Что это должно значить?..

Не прошло и часа, а Лариса успела уже раз двадцать незаметно чмокнуть Геннадия в щеку, а вслед за тем даже вывела его в прихожую, в уголок потемнее и облепила всем своим телом, не давая вздохнуть,

– Я соскучилась по тебе, Ген, – сказала она.

И лишь только она это сказала, в прихожей, как раз над тем местом, где они стояли, раздался звонок.

Дверь открыли. Это оказались еще двое участников – пятая пара. Русоволосый маленький Виктор – «Ты будешь у нас Виктор-2», тут же окрестил его Александр Сергеевич, – и двадцатилетняя бойкая ярко накрашенная длинноволосая девушка с ним: его супруга, Майя, бывшая самая лучшая подруга хозяйки дома, Вали.

Лишь только Майя увидела Валю, как тут же бросилась к ней. Они обнялись, расцеловались, заговорили о чем-то. С приходом Майи в обеих комнатах стало шумно.

– Ну, ребятишки, давайте стол раздвигать, – сказал Александр Сергеевич, входя в большую комнату и ласково глядя на всех присутствующих.

Орлов тотчас встал, к нему на помощь поспешил Игорь, и они, взявшись за стол с двух концов, начали его раздвигать. Раздвинули. Пришла Валя с большой белой скатертью, накрыла стол, одернула, складки разгладила – скатерть была с рисунком и бахромой, – и одна за другой в большую комнату начали входить девушки с приборами, тарелками, вазами – священнодействие началось.

Геннадий, приятно пораженный броской внешностью Майи, тоже включился в процедуру сервировки стола, причем хитро старался подстроить так, чтобы входить в комнату тотчас же вслед за Майей, а при выходе сталкиваться с ней в дверях. Майя тут же заметила его несложную хитрость и громко захохотала. Лариса настороженно притихла.

Наконец полностью разложили ножи, вилки, расставили пустые тарелки, закуски. Подвинули стол к дивану. Пристроили стулья.

Теперь Игорь, несмотря на свою окончательно выбранную роль Уверенного-В-Себе-И-Веселого, внутренне все больше мрачнел и злился на себя за то, что пригласил вот Зою и теперь обязан ее опекать, когда кругом столько хорошеньких девушек, а главное, ходит неприкаянная и, кажется, одинокая, действительно симпатичная – мягкая какая-то, добрая — блондинка Марина. Ведь хотел же прийти без Зои, один, дернул же черт…

А вот Орлов, воодушевленный хлопотами, шумным и ярким явлением Майи, всеобщим оживлением, неожиданно для самого себя на самом деле повеселел. «Прелесть девка!» – думал он о Майе и стал энергичным и деловым. Элегантно подтянув рукава пиджака, он уже с явным удовольствием помогал девушкам накрывать на стол, быстро входя в свое лучшее амплуа – действительно веселого, действительно уверенного в себе, участвующего и руководящего…

Начали усаживаться.

 

5.

Александр Сергеевич Саничкин потерял покой с того самого дня, когда сделал своей супруге предложение насчет праздника. Пожалуй, впервые в жизни – впервые по-настоящему, в новой просторной и неплохо уже обставленной двухкомнатной квартирке с коридорчиком, небольшой кухонькой, раздельными санузлом и ванной, – хотя и без телефона пока, – впервые он почувствовал себя хлебосольным хозяином. Мечта ранней молодости, проведенной в коммунальной квартире. Хотя он, к великому своему сожалению (вразрез с мечтой!), и не угощал собственными своими харчами, а все, увы, собирали деньги – вскладчину, «по-студенчески», — однако празднуют-то у него! И… как коршун с неба, на него камнем пала ответственность. Неожиданно она поглотила его всего, он уже не мог ни о чем другом думать. Ответственность усугублялась тем, что приглашены – и дали согласие! – Орлов, Игорь, Генка…

И Саничкин добросовестно и упорно ходил по магазинам – сам или же, оставаясь с дочкой, отпускал Валю. Так что им даже красной икры и красной рыбы удалось достать.

Искренне радуясь, он встретил первых гостей, а когда пришла Майя и в его тихой квартире стало шумно и многолюдно, он был мало сказать доволен, он был счастлив. Окруженный суетой, вопросами – Валя успела уже привести себя в порядок и одеться, Лариска, подруга ее, тоже причесалась и напомадилась, Зоя стала вдруг торжественной и неприступной, хотя с утра вместе с Валей проявляла прямо-таки удивительную расторопность, Орлов и Игорь тоже были уже здесь, а значит, будет интересно и весело, а тут еще Майка пришла – молодец, что не обманула! – окруженный, захваченный всем этим, он чувствовал бодрость и подъем сил, хотя они теперь проявлялись разве что лишь в неудержимой, широкой, растягивающей и молодящей усталое лицо его улыбке.

Счастливо улыбаясь, он стоял и смотрел, как все рассаживаются вокруг стола – его стола! – пристраиваются на его диване и его стульях. Вот, не зря, выходит, куплена дюжина, хотя Валюха в свое время жалела денег на такое большое количество. Двое должны были еще прийти – шестая пара, – об этом настойчиво напоминала Валя, ибо это ее товарищ детства должен был прийти со своей знакомой, и им оставили два пустых стула, поближе к двери.

Все так же улыбаясь, подтянул Александр Сергеевич белоснежные, ничем пока еще не закапанные и не запачканные манжеты нейлоновой сорочки своей и принялся за самое, пожалуй, приятное из всех хлебосольских хозяйских обязанностей – разливать водку.

Всем без исключения – и девушкам всем – налили по стопке для начала, и хотя Зоя, а потом и Валя принялись было возражать и отнекиваться, Александр Сергеевич так посмотрел на них, что они тотчас покорно примолкли. Едва лишь наполнили холодной – только что из холодильника – божественной влагой (серебряные пузырьки, когда наливаешь, в каждой рюмочке так и скачут!), – только лишь наполнили божественным эликсиром этим последнюю стопку – как раздался пронзительный, требовательный, нетерпеливый звонок, перекрывший довольно громкий уже установившийся шум.

Валя побежала открыть, притихли все за столом, и, как Александр Сергеевич и ждал, это оказалась шестая пара. Теперь, слава богу, все были в сборе.

Задержавшись лишь на одну минуту в прихожей, вновь пришедшие вышли к столу, ко всем, чуть смущенные своим опозданием, оживленные улицей, а хозяин дома имел к ним уже почти родственные чувства. Как, впрочем, и ко всем, уютно расположившимся сейчас за его богато уставленным всякими разносолами столом.

Валин друг детства, Давид, был молодой человек лет тридцати-тридцати двух, лысоватый, улыбчивый, с мягким каплеобразным носом, чувственным ртом и белыми чистыми зубами. Лицо его улыбалось как-то все разом – не только губы, глаза и щеки, а и лоб, и подбородок, и переносица, и виски, и, кажется, даже уши. И столько доброжелательности, столько душевного здоровья и радости жизни было в этом лице, что, глядя на него, просто нельзя было не улыбнуться. И как по команде заулыбался весь стол – и мужчины, и девушки… Когда же из-за его спины вышло и показалось во всей своей молодости и во всей неискушенной прелести своей – словно бы все озаренное не только светом люстры, по и еще каким-то дополнительным, неизвестно откуда взявшимся светом, – золотоволосое, сероглазое, тоже приветливо улыбающееся, всеми силами пытающееся скрыть свое смущение, юное существо лет восемнадцати – кое-кто из сидевших за столом тихонько ахнул, признавая тем самым восхождение на престол новой королевы и падение предшествующей ей, Майи.

Новую королеву звали Олей. Смущенно улыбаясь, она села, а Александр Сергеевич, словно коварный, всюду проникающий – но веселый, черт побери! – этакий Азазелло, выдвинулся из-за ее спины и чуть дрожащей рукою наполнил ледяной, божественно сверкающей жидкостью ее большую рюмку. Рюмка тотчас вспотела, а нежная королева подняла ресницы и вопросительно взглянула на своего спутника, Давида. Давид кивнул, и она успокоилась.

Пора было произносить первый тост.

Еще неизвестно было, кто это сделает, и в напряженном ожидании, растягивая этот блаженный миг, каждый отдался созерцанию стоящего на столе, но и не только созерцанию. Кавалеры, ощутив себя в полной мере мужчинами – особенно после прихода Оли, – принялись ухаживать за дамами.

– О, а нас тринадцать! – вскрикнула вдруг Майя.

– Тринадцать? Да-да, вот ведь как, надо же, – удивилась и Марина, которая, кажется, начала приходить в себя и наполовину была уже своими мыслями здесь, а не в каких-то посторонних местах. – Это нехорошо, что тринадцать, – добавила она почему-то грустно.

– Кто же Христос? – неожиданно спросил Орлов и, улыбаясь, взглянул на Игоря.

– Христос-то ладно, – спокойно отпарировал Игорь. – Кто Иуда? Вот что знать бы…

– Ну ладно, апостолы, – прервал затянувшуюся, по его мнению, дискуссию Александр Сергеевич. – Ближе к делу.

 

6.

Действительно, пора было переходить ближе к делу.

Кто-то должен был произнести первый тост. Как всегда, кто-то должен был взять на себя первый шаг, бросить клич и возглавить.

Кто?

Прекрасны эти минуты всеобщего ожидания, когда каждый медлит слегка – не только от нерешительности, – прежде чем вступить на палубу расцвеченного праздничными фонарями, готового к приему смущенных, неловких пока еще, слегка неуверенных пассажиров Корабля Веселья.

И каждый хотя и делал вид, что оглядывается, присматривается, ухаживает, благодарит, все же был прежде занят собой. Не только девушки, но и мужчины. Мужчины даже особенно. Кому-то ведь надо начать. Так, может быть, я сам возьму и скажу? Возьму сейчас рюмку – вот так, поудобнее, – встану и – скажу. Вот так, запросто. А что? Пусть все выпьют… Вот только что я скажу?

И приятное легкое волнение заставляло сильнее биться нетерпеливо рвущееся к инициативе сердце…

Однако что-то мешало вот так просто встать и сказать.

Ну! Кто же? Кто?

Александру Сергеевичу Саничкину было встать неудобно – хозяин дома все-таки. Нельзя подавлять инициативу гостей. Тем более что здесь есть Орлов, есть Игорь. Да ведь и говорить-то он, Александр Сергеевич, не очень умеет…

Виктор-2 тоже мог полагаться на свою решительность разве что лишь в мечтах. Давид, войдя, не успел еще осмотреться и приспособиться. Геннадий был занят совсем не тем – подготавливая почву для Карнавала, он систематически посматривал то на Майю, то на Марину, не забывая и о хозяйке дома, Вале, стараясь, правда, при этом, чтобы ни о чем не догадывалась Лариса, – а потому неестественно громко и дотошно расспрашивал ее, что положить, чего она еще хочет, прямо-таки окружил ее шумной заботой.

Оставались действительно Орлов и Игорь.

Сев за стол рядом с Зоей, оглядевшись и с тоской увидев, что все девушки сегодня подобрались ничего себе – все, за исключением, может быть, лишь его собственной, Зои… – Игорь расстроился, забыл роль, а когда вспомнил и принялся ухаживать за своей дамой – увы, Зоей, – стараясь сначала выполнить этот свой долг, а потом уже встать и сказать первый тост – было поздно.

Потому что с рюмкой в руке уже встал сосредоточенный и энергичный Виктор Орлов.

Все притихли, увидев поднявшегося на своем месте Орлова, импозантного, в больших заметных очках, с пышными волнистыми волосами, в которых чуть-чуть поблескивала седина. А Виктор, подождав, пока все окончательно стихнут, улыбнулся, отчего опять слегка разошлись тонкие усики его, и заговорил. Он произнес длинный, выспренний, высокопарный и, честно говоря, пошловатый тост – говоря, он внимательно наблюдал за реакцией слушателей – и по выражению лиц Майи, Сашки, Давида, Марины, Оли – даже Оли! – понял, что взял верный, единственно правильный тон – они очень мило и кокетливо улыбались. Правда, Игоря, кажется, тост покоробил, но – одного Игоря.

Все встали, чтобы по старому русскому обычаю чокнуться, а Майя, чокаясь и, видимо, все еще осмысливая тост, даже слегка взвизгнула от радости.

Выпили.

Выпили, сели, застучали, молча, вилками, ножами, серьезные, собранные, погруженные в себя в этот момент всеобщего обязательного разбега, понимающие, что нет уже пути назад, впереди – хмель, и уже в глубинах каждого организма решалось теперь, что будет дальше, как сложится жизнь этого стихийно собравшегося, неизвестно пока, чьими волей и разумом направляемого коллектива. И каждый чувствовал уже себя частичкой целого, хотя никто не знал, разумеется, какая роль отведена именно ему. И приятными своей загадочностью, своей неопределенностью, своей грядущей раскованностью были для каждого эти минуты.

 

7.

В тот самый момент, когда после звонка, зазвучавшего так некстати для Ларисы с Геннадием, открыли дверь, и квартира наполнилась шумом, произведенным Майей, а затем в этот праздничный шум начали вступать и другие – в тот самый момент Марина словно опомнилась. Тягучая паутина мыслей, связанных с дочкой Наташкой, с Борисом, этим непутевым любовником, с бывшим мужем, который прислал под праздник столь неожиданное письмо, – тягучая паутина вообще всей Марининой жизни последних лет вдруг таинственным образом прорвалась. Она почувствовала, что голоса вокруг стали звонче и четче, лица приятней, а свет в большой комнате ярче. Через некоторое время ей стало даже весело. Она включила радиолу, почему-то молчавшую до сих пор, поставила самую быструю и отчаянную пластинку из всех, что могла найти у Сашки, и, сдержанно оглядываясь, открывала для себя комнатный мир. Она заметила взгляды, которые бросал на нее интеллигент в очках, которого звали Виктором, и, что гораздо приятнее, явный интерес, который проявлял к ней другой человек – Игорь. Чем чаще она смотрела на Игоря, тем больше он ей нравился. Сашка говорил ей, что Игорь пишет стихи, и она почему-то не сомневалась теперь, что стихи у него хорошие… Но вслед за коротким просветлением Марину сразил новый, еще более мучительный, чем раньше, приступ грусти. Кому нужна она, Марина, со своим бывшим неудачным замужеством, со своей нескладной изломанной жизнью, с Наташкой? И когда сели за стол, Марина внезапно встала, вышла на кухню и там сказала Вале, что хочет сегодня напиться. Сашка был тут как тут, он ничего не понял, конечно, но обрадовался и поставил Марине самую большую рюмку. Тост Орлова внутренне покоробил ее, однако она сделала веселое лицо, первая чокнулась с Виктором, а потом и с Майей и, выпив холодную терпкую гадость, почти тотчас почувствовала, как хмель размягчает ее – ее словно бы подхватили теплые волны…

Да, хмель начал вступать в свои вековые права.

Очень быстро сразил он и Зою. Честное, немудрящее существо ее словно бы на миг растерялось в недоумении – Зоя вообще очень редко пила, здесь же, судя по всему, это было необходимо, к тому же на нее наверняка бы обиделся Игорь, да и Сашка очень уж нажимал, а потому Зоя прижмурилась, затаила дыхание, напрягла горло и – вылила в себя целую рюмку словно бы сжиженного лабораторного кислорода и после первых мгновений страха перед содеянным почувствовала, что ничего апокалипсического в этом нет, а нежное тепло, которое явилось вслед за жутковатым загадочным холодом, очень даже понравилось ей. Большие карие глаза Зои, подведенные карандашом, кощунственно заблестели…

Для подруги Геннадия, жертвы страстей, Ларисы, хмель не явился чем-то определяющим – он лишь прибавил несколько тонов, несколько новых беспорядочных голосов к какофонии ее внутреннего мира, и еще труднее ей было теперь понять себя и как-то осознать происходящее.

А вот вечно рассеянную, вечно занятую какими-то одной ей ведомыми делами Валю, хозяйку дома, хмель чудесным образом освободил. Валя повеселела, выпрямилась, все мелкие мышиные заботы ее полетели черт знает куда, она тотчас помолодела и почувствовала неудержимую потребность плясать, петь, делать бог знает что – она прямо-таки едва могла усидеть на месте.

Так же, впрочем, как и яркая Майя – хотя для нее первая рюмка была только лишь как прелюдия, как увертюра, как буква «а», после которой, как известно, не только можно, но и нужно сказать и «б», и «в», «г» и так далее.

То же самое – ту же потребность немедленного продолжения ощущал и хозяин дома, довольный сейчас абсолютно всеми и всем Александр Сергеевич Саничкин.

Музыку, выключенную, когда Орлов начал произносить первый тост, пока не включали – это еще впереди, – без ненужного промедления выпили еще по одной – на этот раз, правда, по выбору, кто что хочет, не обязательно водку – Зоя потихоньку все-таки еще выпила, – и уже шумели, говорили каждый свое, и уже начал устанавливаться тот общий, ровный и сытый, удовлетворенный праздничный гул, состоящий из стука ножей и вилок, звона рюмок, бутылок, скрипа стола и стульев, из говора, смеха, хохота, женских повизгиваний – свидетельствующий о том, что наконец-то светлые часы этих людей начинаются…

Покачиваясь на волнах, Корабль Веселья отчаливал…

 

8.

Дело оставалось за капитаном.

Многословный, пока еще лишь с чуть заметным оттенком фривольности первый тост Орлова и короткий, но не менее смелый второй были, конечно же, только началом. Бойкой, неудержимой оравой уже копошились в памяти Виктора анекдоты, тосты, забавные случаи, веселым разнузданным хором просились они на язык, и только не ушедшая окончательно, не покинувшая еще своих позиций степенная сдержанность приглушала их визг. Но чувствовал веселеющий Виктор, что недолго еще ей остается господствовать.

Тост его действительно был только лишь началом – смелым, рискованным даже началом, но все же это была лишь попытка, пробный десант. Пока Игорь, наивный раб воспитанности, ухаживал за своей глупой Зоей, пока поэт – это очень хорошо было видно Орлову! – настраивался на элегический тон (наверное, ждет не дождется, когда его попросят стихи почитать!), пока все пьют, жуют и ждут, кто же наконец поведет их за ручку к веселью – Виктор Орлов не терял времени даром. Прошли те несчастные годы, когда он, лишь раскрыв рот, переживая постоянные свои обидные неудачи, слышал и видел, как другие завоевывают успех, другие восседают в центре внимания, купаются в лучах соблазнительной славы, и к ним, как спасителям от гибельной скуки, как к магам-волшебникам, лучами лазеров сходятся веселые женские взгляды. Он и раньше знал множество анекдотов, тостов, случаев – записывал и выучивал их назубок, запершись в комнате, перед зеркалом, чтобы отработать необходимые жесты, – но теперь настало время, когда он, по собственному своему убеждению, достиг, наконец, совершенства. О, он, Орлов, теперь знал себе цену, уверен был, что возьмет – возьмет и здесь, как в жизни! Степенная сдержанность его окончательно оставила позиции без особого сопротивления, высокопарно и чопорно, приподняв полы белоснежного своего халата, скрывшись до надобности в просторных извилинах развитого, эрудированного мозга. Холеное, бледное лицо Орлова быстро порозовело, высокий лоб вспотел, кавычки усиков бойко двигались, рассказывая, он все чаще срывался с отработанного солидного тона, хихикал, повизгивая, пьянел…

Но что же Игорь? Игорь пока что ухаживал за Зоей, которую, как это ни печально, он все-таки пригласил (некого было, кроме нее, мало у него было знакомых, а знакомиться запросто он не умел). И еще он настраивался на элегический тон… Уверенного-В-Себе-И-Веселого он уже немножко сыграл перед тем, как садились за стол. Но вот сели, вот застучали ложками-вилками, вот поднялся Орлов, который, конечно же, принялся опять за свое… И по тому, как слушали его первый тост, и по тому, как началось все и пошло-поехало по старой, как мир, примитивной дорожке, и по тому, с каким восторгом приняли все и второй тост Орлова, а на него, Игоря, перестали как будто бы и внимание обращать – даже явно симпатизировавший ему Сашка, даже Марина… – по всем этим недвусмысленным признакам понял Игорь, что начинается опять все то же, как всегда, как обычно, а ему с его старомодной идилличностью, с его тонкой лиричностью, с его поэтической романтичностью и фантазерством нечего делать здесь, на этом сборище жующих, пьющих и с таким восторгом внимающих кривлянью Орлова, гостей.

А вот Александр Сергеевич, успевший уже дойти до буквы «г» в веселом своем алфавите, чувствовал себя все лучше и лучше. Полнее как-то. И хотя он улыбался вместе со всеми, слушая тосты и анекдоты Орлова, – которые, между прочим, терпеть не мог, – все же, как кот, жмурясь от удовольствия, предвкушал тот момент, когда начнутся стихи. Стихи Александр Сергеевич любил до чрезвычайности и мог слушать их бесконечно, трезвый или под хмельком. Он слушал их, словно музыку. И под хмельком даже лучше. И как ни милы ему были все, буквально все, сидящие сейчас за его столом, все же он чаще и чаще посматривал на поэта Игоря: когда же? когда же?

Хотя Игорь его ожидающих взглядов почему-то не замечал.

Два осторожных глотка, сделанных юной Олей, хорошо на нее подействовали. Она увидела, что никто уже не обращает на нее пристального внимания, каждый занят собой и теперь можно всех как следует рассмотреть. Одно мешало. Сегодня днем она часа три просидела перед зеркалом, несколько раз заново перестраивала прическу, трижды перерисовывала глаза, перемерила все свои клипсы, остановилась на больших перламутровых круглых. Но у них внезапно ослабли зажимы, и она боялась теперь, что они вот-вот упадут. Собственная голова казалась ей сейчас башней, которую обязательно нужно держать прямо, иначе неминуемо разрушится что-нибудь…

Зато яркой Майе было наплевать на такие мелочи. Великолепно сложенная, веселая, цветущая, во всех смыслах здоровая девушка жаждала сейчас, всего чего угодно – шума, веселья, музыки, танцев – всего чего угодно, лишь бы не скуки. Едва лишь переступив порог квартиры, она уже не могла унять дрожь возбуждения, так и переполнявшего ее, и, радостно выслушав такой длинный, такой умный и многозначительный тост такого интеллигентного молодого человека в таких красивых очках – она обожала мужчин в очках! – она восторженно разглядывала теперь Орлова, понимая, что с такими, как он, не скучно в любой компании. Она всячески старалась его поддержать – так же, впрочем, как и самого хозяина дома, Александра Сергеевича Саничкина, в его веселом хмельном алфавите, – и была достойнейшей участницей застолья: много брала, но и отдавала тоже немало…

Шум увеличивался, рос и креп, веселье все разгоралось, Корабль разогнался, кажется, и плыл на всех парусах.

Когда выпили уже по нескольку рюмок, опустошили наполовину тарелки и вазы с закусками, в прихожей опять раздался звонок. Валя вскочила и побежала открыть.

И из далекого для 13-ти мира реальности, с улицы, пустынной в эти минуты всеобщего комнатного веселья (лишь в центре города в свете иллюминаций двигались возбужденные толпы, да мрачноватые неудачники и бесприютные разъезжали неизвестно куда в полупустых троллейбусах, автобусах, вагонах метро), пришел еще один человек, 14-й.

Женщина 26 лет, темноволосая, с высокой прической, в зеленом платье с глубоким вырезом, открывающим длинную шею. Лицо ее приветливо улыбалось, а глаза тем временем быстро и внимательно осматривали тех, кто сидел за столом, недоверчиво и почему-то тревожно осматривали – словно пытались быстро определить: а не грозит ли что-нибудь непредвиденное, какая-нибудь неожиданная опасность? Тем не менее она всячески старалась скрыть тревогу, делая преувеличенно веселый, преувеличенно беспечный и даже самоуверенный вид.

Звали ее Вероника.

Приход ее не произвел на всех такого впечатления, как приход Оли, – многие за столом уже были во власти застольных связей, – однако для одного из них, Геннадия, явление Вероники было как удар гонга, грома или чего-то другого, столь же ошеломляющего.

Геннадий знал Веронику давно, встречал не раз на квартире у Сашки – ведь Вероника приходилась Вале родной сестрой, – и был безнадежно и тихо влюблен. Настолько безнадежно и тихо, что ни разу не остался с ней наедине, не станцевал, толком не говорил. В ее присутствии его большое и ловкое тело мгновенно становилось неуклюжим, язык немел, и, несмотря на жгучее желание остаться, он стремился поскорее уйти. Перед праздником он долго и нудно упрашивал Сашку пригласить Веронику от его, Геннадия, имени, однако Александр Сергеевич неоднократно рассерженно заявлял, что он, Генка, – остолоп и теленок, потому что сестру его жены еще задолго до праздника во много мест пригласили. И получше, чем в его, Александра Сергеевича Саничкина, апартаменты, и поважнее из себя кавалеры, чем он, Генка, самбист-юрисконсульт.

Но вот Вероника пришла. Одна.

Мышцы Геннадия тотчас же начали привычно неметь – и, чтобы хоть как-то восстановить пошатнувшееся внутреннее равновесие, Геннадий выпил одну за другой три полные рюмки «московской». Однако прежде, чем перед глазами атлета как-то неуклюже, по-крабьи, поплыла ваза с салатом и стали неудержимо терять свои резкие очертания лица сидящих, он все же заметил, что штрафной для Вероники послужил высокий стаканчик, доверху налитый водкой, бутылку которой она, кстати, сама принесла. Вероника выпила его, не моргнув глазом. И не захотела закусывать.

 

9.

Ну как же Марина любила танцы!.. Казалось, они были для нее священнодействием, культом, словно бы из глубины веков, через всю цепочку многочисленных поколений пронесли ее предки этот очаровательный ген. А если, следуя учению йогов, признать, что каждая душа живет не один раз, возобновляясь в новом человеке через несколько поколений – метемпсихоз, – то наверняка в одной из своих прошлых жизней Марина была танцовщицей, а может быть, даже весталкой в храме. Она ощущала священный трепет каждый раз, когда видела балет или даже только слышала по радио балетную музыку – музыка вообще, всякая, казалась ей волшебством, а композиторы – чародеями, балетная же музыка была для нее откровением свыше. О, сколько знакомых ей балетных партий она протанцевала во сне!.. Обычные танцы, конечно, были лишь жалкой пародией, однако же она умела отдаваться и им со страстью – она закрывала глаза, если никто не видел, и, двигаясь под музыку, исполняла как будто бы священный свой ритуал. Истинная жизнь была для нее в этих движениях, и тонкая стройная фигурка ее двигалась с удивительным изяществом и детской естественностью. Даже у себя на работе, на ткацкой фабрике, Марина с удовольствием порхала меж рядов деловито стучащих, поскрипывающих, шуршащих станков, улавливая во всем этом однообразном гуле, шуме и шорохе лишь одной ей понятный скрытый ритм…

Выпив за столом два бокала подряд, Марина почувствовала, как в голове у нее закружилась веселая пестрая карусель – тарелки, вазы, бокалы, лица… Что-то рассказывал очкастый Виктор Орлов, вокруг все смеялись громко – смеялась и она вместе со всеми, – вовсю разошлась эта лихая Майя, очень веселая девушка, которая сидела слева, – она поминутно вставала, задевая Марину то плечом, то рукой, – стул вздрагивал от бурных вспышек темперамента Майи, и Марине все больше нравилось застольное шумящее, нарастающее веселье, оно как бы подхватывало ее и несло во все более ускоряющемся круговороте… Она не сдерживала себя, ей не хотелось сдерживаться, она с радостью отдавалась бурлящему шумному потоку, было так хорошо, так приятно не думать сейчас ни о чем – несколько раз, правда, настойчиво промелькнуло перед глазами бледное и словно бы тревожное лицо Игоря, но она старалась не останавливаться на нем, не обращать внимания, она гнала прочь все, все мысли, и смеялась, напевала про себя что-то, посматривала по сторонам быстро, не останавливаясь ни на чем, и уже подрагивали у нее от возбуждения плечи, дрожали руки, сумасшедше стучало сердце, а где-то в тайниках существа, в глубине, независимо ото всего, рождалась негромкая, властная, подчиняющая себе все мелодия. Балет, балет… Ах, как же она любила балет!

Встали вдруг все разом – шумно, неуклюже, громыхая стульями, задевая друг друга, толкая стол. «Танцы! танцы! танцевать давайте!» – закричала отчаянным, таким неожиданным для нее голоском Валя, – и тотчас легко вспорхнула со стула Марина, первая оказалась у радиолы, поставила одну из своих любимых пластинок.

– Танцевать, танцевать пора! – подхватил призыв хозяйки дома Александр Сергеевич, схватив со стола напоследок и с хрустом жуя соленый огурчик – он только что расправился с буквой «е». – А ну, ребятишки, давайте-ка стол к стенке оттакелажим…

И, встав, он неожиданно для самого себя покачнулся.

Но уже схватились за края стола Игорь, Виктор Орлов, Виктор-2, Давид и оттаскивали его к стенке, подальше от радиолы, чтобы освободить необходимое для танцев жизненное пространство. И уже гремела вовсю музыка – пока еще плавная, мягкая… — и Марина легким видением кружилась одна, не в силах дожидаться партнера…

– Барыню, барыню поставьте! Хочу барыню!.. – тем же тонким голоском закричала Валя и, прервав Маринин полет, остановила радиолу, нашла пластинку, где «Русская», поставила.

Освободилось место, и вокруг встали все в молчаливом, скучающем ожидании, но замерла, полузакрыв глаза, Валя, настраиваясь на негромкий еще пока, небыстрый, но уже сдержанно-мощный мотив, – серьезная, тихая, – и повела плечами, взмахнула руками отчаянно и поплыла, гордо вскинув такую отягощенную всегда заботами и хлопотами голову. И вот напряглись, задрожали плечи, взлетели и плавно поплыли по воздуху руки…

И – вылетел вдруг откуда-то из глубины, растолкав стоящих, супруг ее, Александр Сергеевич, полный и потный, и грохнул, было, в присядку, но… сел на пол, не удержавшись.

Засмеялись вокруг, но Валя… Валя и бровью не повела. Она плыла, она постукивала, когда нужно, каблучками своими, и широко раскрытые глаза ее странно блестели…

– И-эх! – вскрикнул вдруг Геннадий, уже теряющий ориентиры, отчаянный, и выскочил перед Валей (Александр Сергеевич, смущенный, успел встать и в сторону отойти), и ловко ударил вприсядку – и задрожали блочные стены квартиры, и еще выше вскинула Валя свою русую голову, почувствовав истинного партнера, и заулыбалась радостно и растерянно, словно опомнилась, размякла, и из напряженной и гордой стала вдруг доброй и ласковой.

– Хватит русскую, хватит, хватит! – весело закричала Майя, когда пластинка кончилась. – Шейк лучше давайте!

– Шейк, шейк! – подхватил Виктор Орлов. – Слышь, хозяйка, шейк есть у тебя? – спросил он счастливую Валю.

«Вчера ты мне сказа-а-ла, что позвонишь сего-о-дня…» — громко и подмывающе зазвучал немудреный мотивчик, и бойкое оживление завладело теми, кто оставался на свободном участке комнаты. (Оставались не все: Лариса и Зоя направились в маленькую комнатку, к зеркалу, Виктор-2 с Геннадием вышли на лестницу покурить, а сконфузившийся своей неудачей Александр Сергеевич причалил к столу.)

Орлов, опьяненный своим застольным успехом, победой, чувствующий себя в самый раз под хмельком, бойко и раскованно, еще раз убедившийся за столом, что счастье нужно делать своими руками, а не ждать, когда кто-нибудь принесет его тебе на фаянсовом блюдечке – драться и побеждать! – Орлов ощутил теперь настоящий экстаз. О, провались пропадом вся его упорядоченная, словно бы выученная назубок, строго размеренная и расписанная по часам и минутам, постная, сотканная из какой-то сероватой синтетической несгораемой ткани жизнь! Да здравствуют свободные и энергичные движения тела, черт побери, да здравствуют примитивные радости и зов предков, к чертям устав внутренней службы предприятия Почтовый ящик такой-то, к чертям опасность повышенной радиации, гуляй КТН (кандидат технических наук – авт.), пока цепная реакция дремлет!

И Орлов, оглядевшись в одно мгновение, как капитан, стоящий на мостике швыряемого ночным многобалльным штормом, потерявшего всякие ориентиры скрипящего корабля, увидел вдруг яркие, как огни маяка, глаза Майи.

– Шейк, шейк, – жутким таинственным шепотом, сделав дикими округлившиеся глаза под гангстерскими очками, сказал Орлов, подскочив к Майе, и та без всяких инструкций и разъяснений мгновенно поняла его – человек человеку! – и, словно чувствительный индикатор, реагируя на оттенки и степени его вырвавшихся на волю чувств, не отрывая своих сияющих здоровым, земным, человеческим светом глаз от гангстерских его очков, притопывала, слегка подскакивала, изгибалась, взмахивала руками, повторяя его движения, и сама задавала тон – и приятно было смотреть на ладную, крепкую фигуру ее, на пышные длинные каштановые волосы, струящиеся водопадом.

И хотя Давид, не опьяневший еще, не освободившийся до конца, тоже слегка подергивался, стоя – сдержанно, рядом с Олей, – а Игорь рискнул пригласить Веронику и тоже занимал с ней некоторую часть, свободного комнатного пространства, казалось, что танцуют здесь только двое – Орлов и Майя. Столько похороненных сил души, столько аккумулированной долгими нудными днями энергии было в их разудалом танце, что Давид с Олей остановились и Игорь с Вероникой подвинулись и освободили место.

Однако за двумя шейками последовал вскоре твист – и тут уже Игорь решил продемонстрировать свое мастерство, пригласив почему-то Валю.

 

10.

Когда поднимались из-за стола, переходя к танцам, когда перестал властвовать со своими скабрезностями Виктор Орлов, когда это всеобщее движение, двиганье стола, стульев, стихийный грохот и шум как бы оздоровили квартирную атмосферу – словно ветерком свежим повеяло и разогнало разом орловский туман, – Игорь воспрянул духом. То он сидел одинокий, не принимающий никакого участия, испытывая слегка лишь чисто водочное похмелье в чуждом этом ему пиру, ощущая очередной спад после предшествующего подъема, сидел в сущности совершенно трезвый, печальный и молчаливый, критически глядя на эту весьма несовершенную окружающую его действительность – сидел, не принимая участия, но и не вмешиваясь, не пытаясь как-то повлиять и, может быть, усовершенствовать, сидел, чувствуя, что никакие усилия над собой, никакие актерские потуги не помогают ему, единственная необходимая сейчас роль никак не дается, и мрачная, вязкая тина разочарования во всех и во всем затягивала его, сковывая по рукам и ногам… А то вдруг увидел он, что ничего особенного вроде бы и не произошло – перестав слушать Орлова, люди как будто бы вновь обрели себя, а Марина, например, так и вообще бросилась к радиоле и, услышав музыку, очарованно закружилась… И внезапно почувствовал Игорь себя хорошо. И ни в какой особенной роли необходимости вроде бы не ощущалось… А когда увидел он пляску Вали, в которой ровно ничего не было от орловских штучек, – как раз наоборот: именно сейчас, в пляске, Валя была сама собой, а не за столом в сомнительном хохоте, сейчас показалось вдруг на-люди истинное – чистое и неиспорченное естество Вали, – когда увидел он и то, как смотрят все на нее и прихлопывают в такт – на нее смотрят, а не на этого самозванного циника Орлова, – тут уж и совсем легко Игорю стало. И даже орловско-майский шейк ничуть не покоробил его в своей довольно-таки примитивной естественности. Может быть, они все лучше, чем кажутся?

И после двух соло-шейков Орлова и Майи, услышав твист, Игорь и вывел на свободное пространство комнаты Валю. Он не был очень уверен в своих способностях танцора, но иногда, под настроение, у него получалось неплохо. И сейчас, почувствовав облегчение после скованности застолья, Игорь начал вдруг выкидывать такие фортели (надо сказать, что получалось это у него довольно изящно), что теперь другие, принявшиеся было за то же самое, остановились, отошли в сторонку, чтоб не мешать, и, почувствовав мастерство, ободряюще прихлопывали в ладоши, покрикивали. А Валя – ну что же за прелесть эта добрая Валя! – Валя вдруг тоже проявила неожиданный для нее самой талант в танце, так отличавшемся вроде бы от русского национального, и радостно было смотреть на столь смелое превращение ее, на истинно русскую терпимость и широту. Один полуботинок Игоря был слегка надорван по шву (он помнил это, но перед праздником было слишком много народу в обувных мастерских – Игорь так и не успел сходить, хотел зашить сам, но забыл, других же ботинок не было), взглянув же теперь на свои послушные веселые ноги, он увидел – и понял, что видят все! – но – вот странно-то! – не смутился, не остановился, не принял роль материально нуждающегося непризнанного поэта и не потерял динамичной пластичности. Вот она, сила искусства!

Когда же Александр Сергеевич Саничкин, сидевший все еще за столом (в сияющей, хотя и мглистой перспективе обозначалась уже буква «з»…), из-за стола увидел, что рядом с разгулявшейся его любимой супругой танцует на этот раз – и ловко, черт побери, танцует! – его душевный кумир поэт Игорь, Александр Сергеевич познал миг блаженства. Ревность – этот пакостный червь нечистых душою людей – никогда не мучила всерьез бригадира Саничкина, тем более в отношении к его простодушной супруге, и сейчас с наслаждением истинного ценителя всего талантливого (а тем более – недоступного) он встал, смотрел, лихо покрикивал, и – вот ведь хорошо-то как! – его пошатнувшаяся вера в Игоря разом восстановилась.

За твистом-соло последовал твист всеобщий, потом фокстрот, потом опять шейк, и наконец настало время для неторопливого танго.

 

11.

О, танго, этот древний танец, пришедший к нам в умеренные широты из знойной страны, дозволенные осторожные объятия на виду у всех – и оттого еще более притягательные, рискованно-откровенные, сдержанно-страстные, опьяняющие – гибель для романтических, чувствительно настроенных натур!

Нет, несмотря на темпераментные, бойкие твисты и шейки и им подобные роки, никогда не умрет танго, этот старый танец, объединяющий людей хоть как-то, хоть ненадолго, хоть не совсем совершенными, но вполне надежными средствами.

О, это синхронное биение сблизившихся сердец, волнение крови, обманчивое и недолговременное!..

Вот когда наступил, наконец, час Марины и час Игоря, их единый, их общий час.

Удачный твист окончательно успокоил Игоря, все теперь казалось ему прекрасным, люди – добрыми (даже Орлов), Марина так восторженно посмотрела на него, когда он ее пригласил, тотчас приникла к нему своим трогательно-худеньким телом, танцевала так самозабвенно и упоенно, что Игорь окончательно растерял все свои роли, вырвался из-под власти самоанализа и стал вдруг просто самим собой.

Марина ощущала нечто похожее, ее тоже окончательно оставила прозаическая реальность, навязчивые воспоминания, – окружающее превратилось в какие-то коричневатые, живые и теплые волны, ритмично колышащиеся в такт музыке, по этим волнам Марина плыла, ее несло неизвестно куда…

Да, хорошо было Марине и Игорю в этот, внезапно так объединивший их миг, счастливый в равной степени для обоих, хорошо им было танцевать, не обращая на окружающих ровно никакого внимания – для них настали сейчас те минуты, которые, может быть, и составляют человеческую жизнь, если мерить ее не по внешним, видным всем, но далеко не всегда истинным результатам, а по какой-то другой, недоступной пока человеческому разумению, но, тем не менее, очень важной и нужной шкале, – хорошо им было парить на волнах их собственных чувств, подогретых действием известного еще древним химического вещества. Однако каково же было смотреть на эту неприличную и так больно ранящую честное, непорочное сердце девушки картину Зое? Каково было ей, забытой Игорем, не приглашенной на танец никем, стоять в углу, смотреть, видеть, чувствовать, как жгучая обида половодьем затопляет ее незаслуженно оскорбленную душу, как обида эта жжет все больше, из жидкости обращается в пар, а вот уже вместо желтых его клубов растут и мечутся, лижут сердце багровые языки ревности?.. Нет, она никогда не думала, что Игорь так жестоко оскорбит ее, так плохо поступит с ней: пригласит, заставит выпить две рюмки водки, а сам потом будет так бесстыдно, так нечестно, на глазах у всех танцевать с другой девушкой – в то время, как она, Зоя, будет стоять в углу и смотреть.

Чувствуя, что вот-вот расплачется, Зоя вышла в другую комнату и села на диван, заметив, что все как-то немножечко плывет у нее перед глазами. Хотелось плакать, а слез не было. «Ну и слава богу, – подумала Зоя, – а то бы краска еще…» Ой, ей все-таки очень нравился Игорь, – сейчас особенно! – она даже жалела, что не приняла его приглашение тогда, когда он позвал ее к себе в гости – может быть, он за то ей и мстит, танцуя с Мариной? И Зое стало мучительно жалко себя, она даже подумала, что если сейчас появятся слезы – пусть! Она не будет их вытирать, пусть все видят…

Тут в комнату вошла Лариса. Большие, красивые глаза Ларисы уже катастрофически блестели от слез. Чего она боялась, то и случилось. Ее Генка, Генка, которого она так берегла, для которого ничего не жалела, которого согласна была бы, может быть, оберегать всю жизнь – как мать, как любящая сестра и как женщина (одновременно), – он, по которому она так исстрадалась, он так и норовил смотреть по сторонам, когда они за столом сидели. И недаром. Сейчас он уже танцевал с Вероникой, этой разбитной красоткой, которая принесла с собой бутылку «Праздничной» и сама же ее почти всю и выпила! И как танцевал… Нет, будь у Ларисы мина, она, не задумываясь, подорвала бы сейчас всю квартиру, весь дом, пусть и погибла бы вместе со всеми, черт с ними. Глаза выцарапать этой шлюхе, что ли?

Так думала Лариса, входя в комнату, где уже сидела Зоя, обуреваемая похожими, хотя и не столь бесчеловечными мыслями.

– Где Игорь? – спросила Зоя, устремив на Ларису свои пока еще сухие глаза.

– Танцует, где… – ответила Лариса и, вспомнив, что он танцует не с кем-нибудь, а с этой хорошенькой блондинкой Мариной и вряд ли помнит сейчас о Зое, почувствовала себя почему-то легче.

Да верно: Игорь уже второй раз танцевал с Мариной – второе подряд танго, – пластинка была долгоиграющая, и им даже отходить друг от друга не надо было, переждать короткую паузу, и все. Не пьяневший за столом, он теперь испытывал головокружение, и головокружение это было, конечно, приятным.

Вот они – светлые часы (вернее – минуты), которых он так давно, так мучительно ждал. Он боялся взглянуть Марине в лицо и – разрушить, боялся, хотя догадывался, почти уверен был, что и для нее это тоже минуты светлые, из немногих – догадывался, но боялся, потому что не только слова, но и взгляды, бывает, лгут.

«Одной любви музыка уступает, но и любовь – мелодия», – сказал великий поэт. О да, мелодия, и что с того, что эта мелодия лишь едва-едва зазвучала для Марины и Игоря, что с того, что лишь первые робкие звуки возникли? Они возникли – и это главное, и, может быть, именно эти первые чистые ноты могли бы сделать многое, очень многое – ведь разрушают же зеленые хрупкие ростки тяжелую толщу асфальта. Похожее, хотя, может быть, и требующее для описания других слов чувствовала сейчас и Марина. Да, хорошо им было друг с другом, можно даже сказать – прекрасно…

Испытывая немыслимое, едва переносимое волнение, Геннадий танцевал с Вероникой. С тех пор как он, растерявшись после ее прихода, в три приема опорожнил наполовину выпитую бутылку, которая очень быстро попалась ему на глаза (после чего как-то по-крабьи, боком, поплыла мимо ваза с салатом), – с тех пор он почти сумел взять себя в руки – так, что даже решился пригласить Веронику на танец, – и на ногах держался довольно уверенно. Хотя теряющий остроту аналитический ум юриста и подсказывал ему, что если все же произойдет оно – мгновенное отключение, – то виной тому будет самая последняя, конечно же, лишняя рюмка. Вот ведь уже почти удалось ему с помощью прекрасного средства побороть проклятую скованность, добился он этого. Добился и рад был до смерти, но с горечью чувствовал, однако, что перестарался, пожалуй, потому что в голове мутится неудержимо и заплясали странные какие-то видения. И навернулись на глаза удалого самбиста слезы, и понял он, что вот-вот произойдет оно – ах, ну как же не вовремя! – произойдет оно, мгновенное отключение. А происходило оно обычно сразу – словно кто-то гасил свет и задергивал занавес, и, оставаясь на ногах, даже разговаривая, Геннадий ничего потом не мог вспомнить. Помог ему, помог поначалу дьявол, заключенный в прозрачной жидкости, но – не надолго, высокую цену за помощь взял, душу Геннадия в бесчувствие умыкнул…

Кроме Игоря с Мариной и Геннадия с Вероникой, в полумраке двигались Александр Сергеевич Саничкин, все еще не расставшийся с мыслью послушать Игоревы стихи, и его законная супруга, а следовательно, и хозяйка дома, Валя. Вале – особенно теперь, после пляски, – казалось, что она стала какой-то птицей и летает где-то очень высоко, в облаках где-то. Хотя и помнила она, что танцует с ней сейчас не кто-нибудь, а супруг, гости собрались не у кого-нибудь, а у нее, и скоро надо будет подать им еще закуску, а потом чай с ее собственным пирогом. Да еще у мамы с папой небось капризничает сейчас ее дочка Леночка. А денег, между прочим, до получки им с Сашей не хватит – придется опять у мамы просить… И все же ей было хорошо. Хорошо, хотя… Хотя чего-то и не хватало. Чего? Трудно сказать. Женским чутьем понимала она, что настоящего веселья, несмотря на то что все уже хорошо выпили и поели, настоящего веселья пока что еще нет. Но – может быть, будет?

Лишь эти три пары переступали сейчас в такт музыке, издаваемой радиолой, лишь они, шестеро, восемь же других из четырнадцати не принимали участия в танцах.

 

12.

Хотя Вероника и танцевала с Геннадием, однако в ее душе такое творилось, что трудно и передать. Ведь всего полтора часа назад она оставила в машине (пепельного цвета «Москвич-408» с золотистой обивкой внутри) своего любимого, своего ненавистного, своего красивого и отвратительного, нежного и грубого, честного и подлого, пылкого, утонченного, элегантного, воспитанного, любящего – раньше, раньше! – а теперь – равнодушного! равнодушного! равнодушного! слепого! бесчувственного! холодного! – разлюбившего ее! – Арсена, ссора с которым давно назревала, а теперь вот произошла. Слепая от унижения, боли, ненависти выскочила она из машины, которая остановилась уже у подъезда Арсена – нужно было взять кое-что на квартире перед тем, как ехать за город, на дачу, в праздничную ночную тьму, – выскочила, в который раз за короткую двадцативосьмилетнюю жизнь свою ощущая холод и пустоту внутри, в который раз от души желая лишь одного – отдохнуть, забыться, отойти от всего этого хоть на время. На какой-то миг она замедлила шаги, ожидая, что он выйдет из машины, бросится вслед за нею, попросит прощения, будет стоять на коленях, может быть, прямо посреди улицы, будет целовать руки, клясться и умолять – как это бывало раньше, столько раз, столько раз! – но нет. Она безошибочно поняла, что не выйдет он, не догонит, что никогда не вернется красивая наивная сказка, что он разлюбил ее, действительно, окончательно, бесповоротно, безнадежно, безжалостно разлюбил. «Где были мои глаза, где были мои глаза», – машинально повторяла она, быстро шагая по улице, когда чудом увидела перед собой зеленый огонек, медленно движущийся навстречу. Она подняла руку и, сев, сказала шоферу адрес Вали. Бутылку «Праздничной» ей тоже предложил шофер, этот добрый гений, которых изредка посылает нам судьба в трудные наши минуты (увы, на что-то большее, чем такси и бутылка «Праздничной», у судьбы, видимо, не хватает средств).

Конечно, она поехала к Вале – куда же еще? Где может услышать она еще хоть несколько добрых слов – добрых и бескорыстных! – где может сидеть просто так, не думая ни о чем, не рисуясь, не соблюдая ненавистный декорум, не думая о каждом слове, не ожидая внезапного безжалостного подвоха, не отвечая на примитивные, тоскливые до тошноты, до беспомощного звериного воя, заигрывания, не взирать со светской любезностью на тупое павлинье самодовольство, не слушать бесконечных излияний на тему о гаражах, кооперативных квартирах, цветных телевизорах и коврах, не улыбаться в ответ на изощренно циничные, бессильно-хамские, плоские, как стена, рассуждения? В последнее время все чаще бывала она у Вали, своей младшей сестры, с удовольствием нянчилась с ее девочкой и все чаще, с ужасом думала о том, что ей, Веронике, уже двадцать восемь. Двадцать восемь – а каков же итог?.. Знала она, помнила, что у Вали на праздник собирается как будто бы веселая компания, Сашка говорил, что будет даже какой-то поэт, и хотя вообще она опасалась незнакомых компаний, однако понимала, что плохой компании у Вали с Сашкой быть, скорее всего, не может. Войдя со своею бутылкой, она сразу поняла, что компания – ничего особенного, как обычно, – что ни поговорить, ни просто посидеть не удастся, но деваться теперь уже некуда, а потому самое надежное – выпить. И – выпила. И танцевала с Геннадием, как с манекеном, хотя парень этот, обычно весьма сдержанный, на этот раз что-то неумеренно разошелся…

В той же большой комнате, на диване, рядом с массивным торшером, в слабом свете его сидели двое – Сусанна и Оля. Законные кавалеры их развлекались сейчас на кухне со звонкоголосой Майей, и даже сюда в комнату, несмотря на то, что музыка играла довольно громко, доносился заразительный, несколько более фривольный все же, чем хотелось бы им обеим, смех жены Виктора-2, а также баритональные раскаты Олиного кавалера Давида и какое-то фальцетистое отрывистое хихиканье, которое так дисгармонировало с интеллигентным, изысканным даже, интеллектуальным обликом кандидата наук, Орлова. Они сидели, смотрели, слушали и – думали. Каждая о своем.

Дело было не в том даже, что Орлов ни разу пока не пригласил Сусанну танцевать. Сусанна танцевать не очень-то и любила. И с Майей на кухне он мог развлекаться сколько ему угодно. Хуже было то, что с некоторых пор он совершенно о Сусанне забыл. Когда сели за стол и Орлов только еще начал входить в свою роль тамады, Сусанне было даже приятно, что он, ее Виктор, пользуется успехом. Радовалась она за Виктора, спокойно радовалась, и только потом поняла, что он удаляется от нее и чем больший успех завоюет, тем меньше будет помнить, что здесь, рядом с ним, находится она, любящий его человек. Поняла, увидела перспективу предстоящих одиноких долгих часов, приготовилась – ждать-то ведь не впервой ей было! – а чтобы не скучать, принялась думать о том, как завтра, а может быть, послезавтра (смотря как у них с Виктором сложится), вернется она в свою маленькую комнатку аспирантского общежития, приберется там, вытрет пыль, которая насядет за время ее отсутствия, отдохнет, почитает и возьмется за начатое свое платье, а может быть, примется за свитер, довяжет рукав. Не поворачивая головы, она чувствовала справа от себя Олю – эту молчаливо сидящую рядом с ней хорошенькую первокурсницу. Еще за столом она любовалась ею – ее ямочками, молодостью, неиспорченностью. Завидовала. Как добрый человек и как мать, любовалась Сусанна. Но как бывалая и не очень-то счастливая женщина – завидовала. И с грустью думала о том, что люди кажутся этой милой неискушенной девочке не такими, какие они на самом деле, а – как она сама – честными, чистыми, – и, разумеется, ей и в голову не может прийти, что тот бесконечно улыбающийся Давид, который ее привел, а потом, сидя рядом с ней за столом, рассказывал достаточно отвратительные анекдоты, что этот тип может относиться к ней так же мерзко, как наверняка ко многим другим, которые были, да и есть у него. «Нет, девочка, – думала Сусанна, позволяя себе, кроме материнской нежности, мстительное нездоровое торжество, чуть ли не наслаждение, – нет, девочка, твое ангельское личико, твоя вопиющая чистота не помогут. Этот котяра схрупает и тебя, и оставит с обманутыми надеждами, и будешь ты зализывать свои раны, как все мы, и от твоей ангельской чистоты останется очень немного, и очень мы с тобой, моя милая, станем в чем-то похожи – во всяком случае ты не сможешь уже осудить такую, как я, например. Ах, девочка, милое дитя, если бы могла я тебе чем-то помочь… Кстати, знаешь ли ты, что делают сейчас на кухне наши с тобой ухажеры? Они мысленно раздевают эту крикливую отвязную Майю…»

О, эта трезвая – слишком трезвая! – женщина Сусанна, аспирантка по физике, несчастная в личной жизни, а потому не верящая в счастье вообще! Что по-настоящему могла бы она сказать Оле – этой молоденькой и действительно очень хорошенькой девушке, которая, любуясь на себя в зеркало ванной, сравнивала свое отражение то с Венерой Веласкеса на одной из картинок художественного календаря для женщин, то с речной нимфой, место которой где-то среди сказочных тростников или на картине большого художника? Ведь она, Оля… Ах, кто знает, о чем думала милая девушка Оля, сидя на диване в комнате Александра Сергеевича, следя за своей позой, прической, клипсами, улыбаясь приветливо и глядя на окружающее как ни в чем не бывало? Кто вообще знает, о чем думают молодые красивые девушки?

Тем временем на кухне Давид и Орлов, глядя на Майю с большим удовольствием, рассказывали ей что-то «этакое»… И Орлов уже машинально нащупывал в кармане пиджака блокнот, чтобы записать – как бы между прочим спросить… – очень соблазнительный сейчас, ну просто необходимый свеженький телефон. Хотя кандидат Орлов и был порядком навеселе, но от танцев с Майей уже отдышался, волю в кулак собрал, и мозг его опять работал в нужном направлении и достаточно четко. От утомительных танцевальных движений он теперь удачно перешел к более легкому, и может быть, более эффективному средству – словам…

Случайный сообщник, компаньон Орлова, Давид Леонидович, напротив, совсем не был настроен так дальновидно и меркантильно. Он просто развлекался, просто-напросто поддерживал компанию на этом празднике, не ожидая никаких особенных фейерверков, но и не отказываясь, впрочем, от тех искорок, которые время от времени проскакивали и к нему. Проводивший накануне праздника в больницу жену и навещавший ее чуть ли не ежедневно, он, однако же, оставался на праздничные вечера в одиночестве, а потому решил привести к Вале одну из знакомых студенток – Олю Морозову, хорошенькую первокурсницу, с которой у него как раз начали устанавливаться очень приятные, хотя и чрезвычайно платонические – что, конечно, естественно – отношения. Впрочем, сейчас он не без удовольствия следил за порывистыми движениями яркой Майи.

 

13.

Буквально в трех метрах от Орлова с Давидом и Майи, за прикрытой кухонной дверью, в темной прихожей стоял и курил законный супруг веселящейся, как ни в чем не бывало, Майи лаборант Института автоматики и точной механики Виктор, которого хозяин дома Александр Сергеевич наделил порядковым номером 2. Незаметный, маленький ростом, русоволосый, бесцветный, «Виктор-2» стоял в темной прихожей, курил. И слышал все. Нет, лицо его было абсолютно сухо и даже не наморщено – ни одной печальной или горькой гримасы. Он просто стоял и курил. И все. И только, пожалуй, одна разборчивая мысль была сейчас в оцепеневшем его мозгу: «Зачем было выходить, если не любит». Даже без вопросительного знака. И вдруг внезапно…

Да, внезапно вспыхнула вдруг, уверенно пробив неутихающий тета-ритм его мозга, еще одна мыслишка – нет не мыслишка, а воспоминание, образ! Да, изумрудный, сверкающий образ… Еще только входя в эту квартиру, еще в самые первые минуты – Майя, целуясь, здоровалась с Валей, – он увидел в дверях маленькой комнатки… Конечно, в маленькой комнате! Он там стоит! Да! Да!..

И Виктор-2 пошел.

Он пошел и так незаметно возник в комнатке, что ни скорбная Зоя (глаза ее все еще оставались сухими), ни Лариса (настроенная все так же мизантропически и занятая сейчас ликвидацией тех разрушений, которые причинили слезы ее лицу), словно бы и не заметили его. Он сделал всего три мягких шага вперед и присел. Да, да, воспоминание не обмануло его, все так.

Рядом с детской кроваткой, в которой спала обычно дочка Вали и Александра Сергеевича, Леночка, почти под самым окном, на маленькой изящной тумбочке, накрытой белой салфеткой, на тонких металлических ножках, придающих ему особенно красивую легкую форму, подсвеченный двумя электрическими лампочками, прикрытый снаружи светлыми жестяными рефлекторами, – и оттого сияющий особенным, изумрудно-зеленым, идущим изнутри светом, – большой, полный жизни, стоял аквариум.

Три ярких, морковно-красного цвета, молодых и бойких еще меченосца – два самца с пиками и скромная пузатенькая самочка, – дрогнули разом и синхронно сделали поворот кругом, желая, как видно, незамедлительно скрыться в джунглях роголистника, элодеи и подводной осоки, но, скосив для верности крохотные свои, черненькие с желтым ободком глазки на внезапно появившееся перед ними лицо, синхронно поняли, что эта космическая лепешка не принадлежит их извечной кудрявой мучительнице, имеющей отвратительную привычку стучать по стеклу, отчего весь их мирок вздрагивает, как во время землетрясения… – поняли и застыли на миг, изучая. До чего ж сложна и бесконечна природа, если даже в их микроскопических мозгах, едва доступных невооруженному человеческому глазу, эта работа состоялась, закончилась, и было очень быстро принято следующее решение: не уплывать пока, подождать и, может быть, даже не обращать внимания. Эх, разве предугадаешь все в этой непрочной жизни, когда все существование и маленькое, скромное семейно-общинное счастье твое целиком и полностью зависит от стихийных мыслей в голове хозяина дома, Александра Сергеевича Саничкина, а также его жены, Вали? Поворот их мыслей – и все они вместе с парой соседок-скалярий, чванливым петухом и маленькими глупыми гуппи, могут очень даже просто оказаться в канализационной трубе… Нет, лучше не обращать внимания и вести себя так, как будто ни о чем не подозреваешь – веселись, пока горит лампочка и растет элодея, гоняй других самцов, чтобы завоевать расположение хорошенькой самочки, глотай сушеную дафнию и мелкого мотыля!..

Но Виктору-2 вовсе не было дела до их трусливых, насквозь пропитанных мелкобуржуазной моралью, даже можно сказать вполне мещанских, микроскопических мыслей, нет… Спокойно, просветлев душой и лицом, подошел Виктор-2 к аквариуму, присел на корточки возле него, вздохнул прерывисто, как ребенок – и погрузил умиротворенный, благостный, светлый взгляд свой в этот яркий, словно бы солнечный мир. И утих тета-ритм, появился устойчивый альфа-, и в успокоенном мозгу мужа легкомысленной Майи, как в кинотеатре, где показывают диснеевский фильм, замелькали картины и зазвучали мелодии – такие всем понятные, такие для всех приятные, такие объединяющие и лишь чуть-чуть, совсем чуть-чуть нереальные. Замирая от радости, воображал Виктор, как лазил бы он по этим длинным изгибающимся желто-зеленым ветвям, как прятался бы в ракушках и камнях, как парил бы в воде над этим чистым и светлым песчаным дном, усеянном пестрыми камушками, как подружился бы с меченосцами, и те поочереди возили бы его на своих спинках – и дух захватывало бы от скорости, с которой яркая рыбка пересекала бы волшебный мир, как гонялся бы и хватал за хвост гуппи. И не надо было бы думать, решать проблемы сталь непосильные, не надо было бы мучиться.

Но непрочно воображаемое волшебное счастье. Гаснет фильм, стихает музыка, зажигается в зале свет… И объединившиеся было в своей мечте люди вновь в странных очках как будто бы видят друг друга, принимают позы, модулируют голоса и замечают друг у друга в глазах не соринки – бревна. И кривые или длинные носы, и обвисшие щеки, и морщины. И не приходит никому в голову, что сосед твой, может быть, думает и чувствует так же, как ты, а то, что он бранится и делает пакости, может быть, потому лишь и происходит, что именно это самое он видит и от тебя – а может быть, ты вообще все это вообразил, меряя по себе? – и почему-то никто не в силах порвать этот противоестественный замкнутый круг. Почему?

Так и случилось с Виктором-2, когда почувствовал он вдруг прикосновение к своему плечу сзади и, вздрогнув, поднял глаза и увидел над собой любимое и ненавистное, ласково улыбающееся, коварное, красивое и нежное, разгоряченное сейчас лицо Майи.

 

14.

– Что с тобой, Витенька, мальчик мой? – очень тихо спросила она, но так, что в глазах у него потускнело, а в мозгу опять бешено заплясал тета-ритм. И словно мощной авиа-катапультой выбросило его из аквариумного мирка, тихой гавани, и вновь почувствовал он себя маленьким, слабым и одиноким, лаборантом, получающим в месяц 82 р. с вычетами, мужем красивой жены, на которую даже при нем определенным образом смотрят и которая, конечно, дала кому-то из тех двоих на кухне рабочий свой телефон, но он, Виктор-2, никогда не узнает об этом.

– Что с тобой? – повторила Майя, глядя на него с укоризной – как мать, как сестра, черт возьми, может быть, даже и как жена, но не так, как женщина, которая по-настоящему любит.

– Ничего, все в порядке, – ответил ей Виктор и изобразил на своем лице улыбку. – Выпьем, что ли?

– Давай, выпьем, – с готовностью согласилась Майя и, почувствовав, что сделала пока достаточно, чтобы снять с себя бремя ответственности за мужа и за свою честь, весело зашагала в комнату.

Но вот парадокс. То, что приносило такое огромное беспокойство Виктору, делая его жизнь временами просто невыносимой, казалось совершеннейшей глупостью Майе. Она и понять-то не могла, как можно придавать значение простому факту, формальности. Разве после чего-нибудь такого она будет хуже относиться к своему мужу, меньше любить его? Вот уж наоборот. Скорее именно его страх, его беспомощные малодушные переживания, столь унизительные для обоих, отталкивают ее от него. Чем больше трусливый супруг боится, тем больше оснований для страха у него появляется, это уж точно. Пока же, за год с лишним замужества, Майя ни разу не изменила ему. Нет-нет, вовсе не потому, что была слишком уж строгих, усвоенных с детства или выученных в самостоятельном возрасте правил. Просто она не страдала по этому поводу, да и случая в общем-то не представлялось. Да и как он может представиться, случай? Работа, потом готовка, стирка, магазины, кино, телевизор… Ведь это так принято сейчас – говорить о круговых бесконечных изменах, о теперешней морали, такой короткой, что ею нельзя даже и срам прикрыть – то ли дело было раньше: длинные, свисающие до пят одежды, металлические пояса и оригинальные замочки для легкомысленных жен. Теперь же джинсы в обтяжку, а юбки такие, что грех смотреть. На Майе, к слову, была именно такая юбка… И все-таки пока, уж так получалось, что грех – если это можно назвать грехом – не прилипал к Майе. А телефон Орлову она дала просто так, не раздумывая, а если и думала мельком, то лишь о том, что он как-нибудь развлечет ее своим внеочередным чрезвычайным звонком в какой-нибудь особенно нудный рабочий час, может быть, пригласит куда-нибудь повеселиться. Что убудет у ее супруга? И вообще не напоминает ли позиция ее муженька в этом вопросе мучения скопидома-книжника, собравшего в своем доме отличную библиотеку, ревностно охраняющего ее от читателей и – не читающего! Напоминает, конечно же. И еще как…

Но не до подобных размышлений – увы – было Виктору-2, не понимал он ничего этого, не верил, страшная неопределенность грызла его, мучила, не давала покоя. Никакой определенности не было, ну никакой, во всем обманывала его Майя – даже, казалось, в том, что была возмутительно, неприлично здорова…

Когда молодые супруги, минуя Ларису и Зою, остававшихся все в тех же позах, вышли из комнатки и пересекали темный маленький коридорчик, в котором еще плавали слои недавно выпущенного Виктором-2 дыма, в дверном проеме большой комнаты показалась фигура Геннадия. Дело не в том, что, отключившись уже, он растерял все свои чувства к Веронике. Дело в том, что, расставшись с Майей, в большую комнату вошли Давид и Орлов, и если несколько более совестливый Давид Леонидович пригласил потанцевать свою Олю, то записавший телефон Майи и еще более обнаглевший от этой удачи Орлов, не обращая никакого внимания на законную свою партнершу Сусанну, увидел, что Геннадий, покачиваясь, стоит невдалеке от знойной женщины Вероники в ожидании, когда кончится пауза на пластинке. Увидев это, капитан Орлов, естественно, не растерялся. Зазвучали первые звуки танго – спокойного танца, весьма подходящего, – и Орлов тотчас же, легонько, но ловко – «по-интеллигентному» оттеснил Геннадия боком.

– Послушай, Мегрэ, – сказал он галантно, – теперь моя очередь, не будь эгоистом. – И уверенно обхватил Веронику за талию.

Отключившийся как раз за несколько мгновений до этого Геннадий постоял, постоял, покачиваясь, и в полном недоумении направился в коридор.

И вслед за проскользнувшими мимо него в темноте прихожей Майей и Виктором-2 в освещенном прямоугольнике двери маленькой комнаты, немедленно угадав, телепатически ощутив его выход из большой комнаты, показалась полная, хотя и сохранившая пока еще свои прекрасные формы, фигура Ларисы.

– Ларисанька, – механически сказал отключенный Геннадий.

И Лариса мгновенно забыла нанесенное ей жестокое оскорбление.

– Поцелуй меня, – попросила она, мягко, но настойчиво вводя Геннадия в комнатку и сажая его на тахту, рядом с Зоей.

Заулыбавшись, Геннадий поцеловал ее.

— Крепче, — попросила она.

Он поцеловал ее крепче.

Зоя встала и вышла. Она остановилась в прихожей, не решаясь заглянуть в большую комнату, но как раз в эту минуту, в это мгновение, в мозгу Игоря, все еще без перерывов танцевавшего с хрупкой Мариной, так и не сумевшего за прошедшие, промелькнувшие эти минуты отдаться мелодии и только ей, родилась мысль о человеческом товариществе и братстве. Эта прекрасная, эта волнующая, эта соблазнительная мысль требует определенных условий для своего воплощения – сейчас же для Игоря она оказалась из той же оперы, что и его бесконечные маски и роли, столь же поверхностной и поспешной, случайной. Настигла его все же проклятая неуверенность от малодушия, от ничтожности перед величием прекрасных минут настигла! И поэт Игорь самым противоестественным образом решительно отстранил вдруг от себя зачарованную Марину и, внутренне ужасаясь, полный неуверенности, сказал:

– Знаешь, пойду посмотрю, что там Зоя делает. Неудобно все-таки – пригласил… Как ты думаешь?

И Марина, поверившая, было, ему, Марина, эта стройная, хрупкая изящная девушка, с такой радостью только что внимавшая чистым нотам – хотя и бесконечно смущенная ими! – Марина вдруг молниеносно и бесповоротно решила: ложь! Да, опять ложь. Конечно, ведь действительно его девушка – Зоя. Недаром она боялась! Увы. Буря, поднятая в ней музыкой и близостью Игоря – родственной души! – величественное движение волн стихло внезапно, непостижимым образом улеглось, и в опустевшей, звенящей, усталой голове ее остался лишь один звук: слезливая тоненькая сурдинка, выражающая жалость к себе и необъятную печаль. «А как там Наташка?» — мелькнуло.

– Мне – все равно! – быстро сказала она, добавив про себя: «Все понятно, я так и знала».

Огляделась порывисто и, увидев, что Сашка, хозяин дома, стоит у стены, подошла и зачем-то прильнула к нему демонстративно:

— Сашенька, ну, как ты? Все хорошо?

– Черт знает что! – тихонько выругался почему-то Игорь, мгновенно опять запутавшийся. От расстройства он почувствовал даже какой-то неприятный содовый привкус во рту, машинально подошел к радиоле, зачем-то переставил пластинку и зашагал вон из комнаты. И тут же в полумраке прихожей увидел Зою.

– Ну как дела, Зоя? – сказал он.

Виктор-2 и Майя, войдя в большую комнату, тотчас же начали танцевать, но когда танец кончился, Майя зажгла большой свет и громко сказала:

– Давайте все выпьем, а?

И оставленный ею Виктор-2, которому так нравилось с ней танцевать, отметил про себя горестно: «Да, вот-вот, опять начинается, она опять уходит…» Другой же Виктор, Орлов, а также Давид, Валя, Александр Сергеевич радостно ее поддержали.

 

15.

Корабль веселья, так благополучно отчаливший, как будто бы начал замедлять ход – хотя, может быть, и не начал, может быть, он вообще не двигался, – но теперь даже тем, кто считал, что он движется, скорость показалась все-таки слишком малой. Нужно было прибавлять оборотов. Захмелевших по-настоящему (если не считать Геннадия) в общем-то не было, но это, как видно, и было плохо, потому что всеобщего веселья, мира и дружбы что-то не получалось, тем более не похоже это было на Карнавал-в-Рио. Видимо, нужно было еще раз прибегнуть к испытанному веками средству – каковое предложение и внесла зажегшая внезапно для всех большой свет Майя. Естественно, что предложение это было с удовольствием принято.

И в большой комнате опять стало шумно, началась суета. Орлов, Давид, Виктор-2 слегка отодвинули стол от стены, чтобы можно было установить стулья, пригласили всех быстрее рассаживаться – кто где и с кем хочет, – а размягченный Александр Сергеевич с новой радостью принялся за любимое хобби свое – роль хлебосольного хозяина и виночерпия. Музыка играла во всю ивановскую, рюмочки в свете люстры так и посверкивали, милые гости уважаемые рассаживались, Валя, супруга его любезная, опять заходила туда-сюда с блюдами-разносолами, может быть, только одного не хватало – песен. Но чувствовал почему-то Саничкин, что вряд ли зазвучат песни, потому что хоть и высказал он раза два заветное свое пожелание, однако никто что-то не поддержал его, а Витька Орлов так даже расхохотался. Очень опасался теперь хозяин дома, что и стихов тоже не будет – Игорь ходил какой-то смурной. Кстати, где он? Александр Сергеевич огляделся, но Игоря в комнате не увидел.

Выпили.

Даже юная Оля выпила до дна свою рюмку – «Кокур» ей налили, – выпила не потому, что все пили и не пить было бы неуважительно и неприлично, а потому, что ей действительно захотелось. Выпив, она подумала, что неплохо бы ей сегодня как следует… опьянеть. Правда, «опьянеть» – это не то слово, которое пришло в Олину миленькую головку – то слово было несколько более фривольным и образным, – однако она увидела себя со стороны (хотя и без зеркала) и почувствовала вдруг, как это частенько бывало, что она актриса в приятной роли – красивой молодой принцессы. А может быть, даже и королевы. Поэтому она пожелала себе «опьянеть», а не «обалдеть», и теперь с удовольствием поводила плечиками, взмахивала ресницами, величественно и гордо улыбалась, не замечая, впрочем, что никто что-то не обращает должного внимания, не ценит ее талант. Впрочем, сейчас это было не обязательно,

Сусанна тоже выпила до дна, подумав вдруг, что хорошо бы ей хоть чуть-чуть захмелеть, потому что сидеть так, как она, все же нехорошо, а хмелеть – так уж всем… И она нарочно не закусывала ничем, а когда Александр Сергеевич, не медля, опять наливать начал, она скоренько подставила ему свою рюмку.

Так же и Оля.

О Веронике, конечно, и говорить нечего – больше всего ей хотелось сейчас дойти до бесчувствия, чтобы Валя с Сашкой уложили бы ее спать – и тогда не нужно будет ни в чем участвовать. Пока же хмель что-то не очень действовал на нее. Действовал. Но не очень.

Так что весьма дружно на этот раз у них получилось.

Но мало этого, разумеется же. Испытав одно проверенное веками средство – химическое, они теперь прибегли к другому, пусть не очень надежному. Главное ведь – расковаться, освободиться от пут обыденщины, а что это за раскованность со скованным языком? И теперь если произносил что-то Орлов, или Давид, или Майя – совсем свободно теперь говорили, разве что отдельные слова выпускали, называя только лишь первую букву, а иногда Орлов не выдерживал, проговаривался, то же и Майя – во все стороны теперь, что называется, зеленый свет был, – то никто не ахал в ужасе, а скорее наоборот – считалось это уместным. И хохотали. Каждый силился вспомнить нечто – правда, не свое, а чужое, пусть не очень приличное, но зато проверенное, эффектное и испытанное. Конечно, каждый из них мог бы сказать что-то интересное и даже забавное свое, из собственной, пусть не очень богатой, но все же не совсем же безликой жизни, да что там – мало ли! – но где уж тут разбираться. Да и боязно – вдруг не оценят? Даже Виктор-2 разошелся, тоже рассказал что-то – то ли случай, то ли краем уха слышанный анекдот. И хотя то, что он рассказал, было совсем уж неприличным, неостроумным и неуклюжим – так всегда бывает, когда берется человек не за свое дело, – но все же и это было встречено громким, хотя и слегка сочувственным, слегка презрительным смехом, и громче всех хохотала Майя, хотя ее, конечно же, покоробило то, что с такой неловкой, жалкой улыбкой рассказал ее милый супруг.

Марина ничего не рассказывала – так же, как и Вероника, Оля, Сусанна, Валя, – но смеялись все дружно, и со стороны могло показаться, что просто в восторге все они сейчас, просто счастливы.

Блестели глаза, разрумянились лица, не желая сдаваться, пытались они достичь согласия, единения, – и добились ведь уже в чем-то! – и прощали друг другу многое, и готовы были еще больше простить ради столь необходимой, столь прекрасной, столь, конечно же, благородной цели – веселья!.

Но в неутолимой жажде своей не знали, не подозревали они все, что импозантный, сверкающий большими солидными очками своими Орлов, столь умелый, столь энергичный их капитан, совсем не бескорыстно разделяет сейчас их благородную жажду. Когда-то злясь на себя за скованность, он злился на всех, и теперь в его сердце были не совсем те мотивы, которых они бы все так страстно желали. «К черту так называемую «мораль»! – так приблизительно думал сердитый Орлов, – Скука повержена, им весело всем – чего же еще? Я победитель! Ты, Виктор Орлов, молодец! Ну-ка еще, ну-ка, ну-ка…»

А они все хохотали – радостно и послушно.

В маленькой комнате, в этом филиале Корабля Веселья – плывущего? стоящего? вертящегося вокруг оси? – как в темном глубоком трюме, тем временем спал Геннадий. Он спал без снов, без вздохов, как мертвый, – призрак Карнавала, радужные ожидания, бодрое настроение выспавшегося атлета, волнение, вызванное Вероникой, приятные мысли – все это покинуло его, унесясь неизвестно куда, в мозгу его сейчас было темно, безмолвно и душно.

Рядом с ним без сна лежала Лариса – ей было и грустно, и в то же время спокойно: ее Генка, по крайней мере, был сейчас рядом с ней.

Игорь сидел рядом с Зоей и вяло думал о том, зачем он здесь, зачем Зоя, зачем вообще все… Зоя, из последних сил изображая обиженную, чувствовала, что сил у нее остается все меньше и меньше. Но она очень хотела, чтобы он, Игорь, как следует понял, как он ее обидел и какая она честная, гордая девушка, не в пример присутствующим. Если он поймет, она и уступит. Однако Игорь, видимо, не поняв, вдруг встал и направился в большую комнату – на палубу, на шум веселья. Просто – встал и пошел. Машинально. К Марине.

Войдя, взглянув, он тотчас все понял.

Да, теперь-то уж она царствовала во всем своем могуществе и мишурном, сверкающем великолепии – Государыня-спасительница, Государыня-матушка, единственная надежда – Пошлость. Этого он ожидал. Хором восторженных голосов поддерживали ее люди – громким, чрезмерно громким, неестественным смехом, двусмысленными улыбками, хохотом, блеском глаз, разгоряченными лицами, вздрагивающими коленями, щипками, похлопываниями. Да, это были лишь слова, но слова, которые касались самого серьезного, самого святого в человеческих отношениях – по какой-то странной иронии люди словно мстили самим себе за то, что они так часто обманывались в своих чувствах, за то, что были несвободны, не властны над ними, за то, что сами не очень-то нравились себе, но никак не могли ничего изменить. Громко, истерично хохотали Марина и Вероника; шумная, звонкоголосая Майя неестественно вскрикивала время от времени – смех не вмещал в себя переполнявшие ее чувства, – открыто, не таясь, естественней всех проявляла свое веселье Валя – даже Валя… Виктор Орлов, рассказав очередной анекдот, первый смеялся тихим, гаденьким смешком, и подхватывали все, и звучало это как прибой разгулявшегося хмельного моря.

Никто и не обратил внимания на приход Игоря. Будь они менее увлечены, они, конечно же, почувствовали бы вторжение инородного тела, – увидели бы, что он не принадлежит к их союзу, не одобряет методов и, может быть, подвергнет сомнению цель. Но настолько все они были поглощены происходящим, своим единением, что никому и в голову не пришло обратить внимание на него – их дружная семья, добрая и терпимая, без всяких сомнений как бы приняла члена-послушника.

«Пьяны, конечно, – думал Игорь, страдая, – но хоть немножечко уважения к самим себе, немножечко бы самолюбия хоть. Ведь и остроумия-то нет, беспомощные потуги… Боже, неужели это им действительно нравится?»

Он сел на свободное место – недалеко от Орлова, – выпил подряд две рюмки чего-то сухого, молча, не принимая никакого участия в буйном веселье. «Неужели не понимают, не чувствуют, что бесполезно это все, противоестественно и надуманно – потому и пошло! Унизительно!» Мельком увидел, что Оля – молоденькая милая Оля с тонким, ювелирно отделанным носиком – не принадлежит, как видно, к общему хору, сидит, поглядывая отстраненно, спокойно, хотя, правда, разрумянилась тоже, и лишь слегка улыбается время от времени. Вздрогнув радостно, Игорь, словно ища спасения, ринулся в светлую глубину ее глаз, принялся внимательно и настойчиво искать в них чего-то. Однако она то ли на самом деле не замечала, то ли делала вид, что не замечает… А Марина, разделившая с ним такие минуты танца… Что с ней-то происходит?

Глупо было разыгрывать из себя ханжу, Игорь понимал. Глупо сидеть с кислой миной. Надо сказать что-нибудь, включиться как-то, может быть, взять на себя, повернуть, но как? Нельзя же встать ни с того ни с сего со своими стихами! Посидев некоторое время, он вышел из комнаты, а потом из квартиры и из дома совсем. И шагал по улице, широко, сильно, с удовольствием вдыхая ночной холодный воздух. «После разберусь, после во всем разберусь, ну их к черту, пусть их!» – думал он и шагал, шагал.

 

16.

В квартире же Александра Сергеевича тем временем – на этом праздничном Корабле, почти совсем освободившемся от балласта – но и от компаса в то же время! – плывущем теперь неизвестно куда, крутящемся и вертящемся, – веселье все разгоралось. Насмеявшись, наговорившись, отведя душу, вырвавшись – хоть так! – из пут повседневности, люди, казалось, чувствовали себя все свободнее, все проще. И проблемы, над которыми каждый достаточно наломал уже голову, отодвинулись далеко, и все больше становилось это похоже на братство святой общины, где каждый, словно бы и на самом деле, любит ближнего как самого себя, и все-то в эти блаженные часы как будто бы равны друг перед другом. Казалось, немногого им не хватает, совсем чуть-чуть – может быть, привычки друг к другу, доверия, смелости? А то бы… Братство! Братство! Единение всех!

И уже Давид, приятно улыбающийся, белозубый и раскрасневшийся Давид Леонидович, преподаватель математической физики в институте, в котором училась Оля, сидел на стуле, широко расставив колени – потому что на левом его колене расположилась студентка-Оля, на правом – Вероника. Взволнованный, хотя и скрывающий волнение Давид целовал их по очереди, подолгу – и та, которой приходилось дожидаться, нетерпеливо теребила его плечо. И хохотали вокруг громко, а Виктор Орлов, встав, комментировал эту сценку, это забавное скоморошье действо:

— Вот она, мечта каждого настоящего мужчины – вот она! Давайте-ка одновременно! Одновременно все трое давайте! – уверенно и как бы серьезно комментировал он.

Чувствовали, понимали некоторые, что это все же не то. Что дальше-то? Дальше-то что? Другим что делать?

Нет, все было естественно и даже ни для кого не обидно: Оля улыбалась мягко и смущенно, а Вероника весело хохотала. Орлов старался не показать, что ему все же слегка неприятно за Веронику, которая нравилась ему все больше и больше. А теперь как-то тревожно нравилась. И когда Давид целовал ее, Виктор чувствовал внезапный колющий холод в груди… Однако стоит ли возмущаться, не лицемерно, не глупо ли? Ведь праздник, весело…

Но вот Сусанна вдруг встала и вышла в коридор. Оказался ее пример заразительным – Виктору-2 захотелось курить. Недолго медля, за ним последовала и Майя, которая под конец отчего-то утихла. А вот и в голосе самого режиссера-Орлова появились какие-то ядовитые нотки. И засмущался вдруг Давид, и первой спорхнула с его колена Оля.

Не прошло и десяти минут, а от единения людей, казавшегося таким близким, почти уже наступившим, не осталось и следа. Странно разозленный, взбешенный – чем? чем?.. – «капитан» Орлов остановил нервную, бледную Веронику в коридоре.

– Слушай, – сказал он развязным, все еще капитанским голосом, тронув ее за плечо, – какой тебе интерес с этим носатым?

– А мне все равно, – ответила тотчас гордая Вероника. – Тебе-то что…

И, дернув плечом, она вышла из квартиры на лестницу, хлопнув дверью. А потом и на улицу.

Орлов за ней.

А поэт Игорь тем временем, побродив по улицам, немного поостыв, поутихнув, решил все-таки вернуться к тем, кого он так малодушно покинул. «Почему, почему, почему? – не в первый раз с горечью размышлял он, хотя и ощущал все еще хмельную круговерть в голове. – Ведь девчонки что надо: Майя, Вероника, Марина, очаровательная тихая Оля, даже и Валя вообще-то… Да и ребята хорошие – Орлов Витька не дурак ведь и Генка неплохой парень, и Сашка-хозяин отличный мужик… Почему же получается все так глупо? Как зверушки мы какие-то примитивные – поскакали и целоваться начали… Пошлятина эта зачем?»

Приближаясь к подъезду, он увидел в тусклом свете фонаря две фигуры, мужскую и женскую, обе курили. Они не заметили его, но он узнал Виктора Орлова и Веронику. Вполголоса, слегка наклонившись, Орлов что-то убедительно ей говорил.

В квартире люди неприкаянно ходили из комнаты в комнату, Виктор-2, Лариса и Марина курили на кухне, в большой комнате включенная на всю мощность гремела музыка, но никто не танцевал, горел большой свет. Раздвинув кое-как тарелки и удобно положив голову щекой на ставшую пятнистой крахмальную скатерть, надув пухлые губы, как младенец, и сдвинув густые брови у переносицы, спал хозяин квартиры, добрый Александр Сергеевич. Он так и не дождался стихов. (После ухода Игоря и неудавшейся сцены с Давидом, он, сбившись с алфавита, решил поиграть в «додончики» – то есть допивать до дна все рюмки, стоящие на столе, – и вот, доигрался.)

Войдя в маленькую комнату, Игорь увидел лежащего без признаков жизни Геннадия и Зою, которая, сгорбившись, сидела на краешке тахты. Заметив Игоря, Зоя сначала встала, потом села опять, но уже обиженной спиной к нему. Вошла Валя, принялась поправлять волосы перед зеркалом.

– Игорь, ты Марине понравился, – сказала она, держа заколку в зубах.

– Да? Очень приятно, – машинально ответил он. – Она мне тоже.

Зоя совершила поворот еще на несколько градусов, лицом к стене.

— Ты чего ж про стихи-то забыл? – спросила Валя. – Мы с Сашкой ждали-ждали…

Появился в дверях бодрый, внутренне собранный Орлов.

– Игорь, пойди сюда, – сказал он негромко.

Игорь вышел в прихожую.

– Слышь-ка, бери эту блондиночку – как ее – Марина, что ли? – и поехали. К тебе. А хочешь, ко мне. Ты с ней, а я с Вероникой. Идет?

– Сейчас, – как-то машинально, не думая, сказал Игорь и направился к Зое.

– Хочешь, поедем ко мне? – спросил он Зою.

Ни слова не говоря, Зоя энергично затрясла головой. Отрицательно.

«Ну и черт с тобой», – вяло подумал Игорь и встал.

– Слушай, я один поеду. Домой, – сказал он Орлову. – Высплюсь хоть. А ты к себе ее вези, ладно?

– Ну, как хочешь, – согласился великодушный Орлов.

Из дома Сашки вышли втроем. Игорь, Виктор Орлов, Сусанна. Да, Сусанна, потому что Вероника ехать к Орлову отказалась.

А в квартире Александра Сергеевича Саничкина становилось все тише. Быстро уехала Майя с Виктором-2, потом Вероника, Давид, Марина. Оля осталась – ей далеко ехать, и Валя преложила ей лечь в Леночкину кроватку. Дремала рядом с Геннадием и Ларисой, сидя на тахте, Зоя, спал – теперь уже очень уютно – в ванной, хозяин дома. Калачиком свернулась на составленных стульях Валя.

Была уже ночь.

 

17.

Когда вышли из квартиры – из шума, из духоты, – прошли немного по свежему воздуху, а потом поймали такси, Орлов почувствовал опустошение и усталость. Нет, все было не так уж и плохо – повеселились, а он, Орлов, делал то, чего хотелось, можно было даже немножечко гордиться собой (не говоря уже о двух телефонах – Майя и, главное, – Вероника). И все же… Он очень устал. К черту праздники! Завтра, послезавтра все будет в самом лучшем виде – будет чувствовать себя как подзаряженный аккумулятор. Работа, работа главное, задачка одна нерешенная осталась, кажется, он нашел ход…

Втроем подъехали к дому Орлова, Игорь вышел из машины вместе с ними, Орлов его пригласил. Медленно поднялись по лестнице, вошли. Орлов вытащил из кармана бутылку, припрятанную по обыкновению, предложил всем. Игорь отказался – зачем ему в одиночестве на ночь?

— Вы празднуйте, а я пойду. Мне же недалеко. Хочу прогуляться.

И вышел.

– Слушай, Сань, – сказал Виктор Сусанне, когда Игорь ушел. – Давай спать, а? Устал я смертельно.

– Давай, – согласилась Сусанна.

Спокойное согласие Сусанны, ее покорное молчание растрогали Виктора. Все же распили с ней бутылочку, и он начал говорить в пьяной расслабленности какую-то ерунду, оправдывался зачем-то…

Она поддакивала согласно, внимательно слушала – взрослая усталая женщина, то ли жена, то ли мать, непонятно. Не знала – верить ему или нет…

А Игорь шел по городской пустынной улице. Было ясно, сияла большая луна, дул прохладный ветерок. Пары алкоголя выветрились, в голове окончательно прояснилось, и вся церемония праздника казалась сплошным разочарованием, очередной печальной ошибкой. Он был очень недоволен собой. В голове была трезвая пустота и боль. И почему-то мучила совесть. И всех хотелось понять и простить. Даже Давида, даже Орлова – потому что как бы там ни было, но они, в отличие от него, что-то пытались. Каждый по-своему, но пытались. Пытались все-таки сделать праздник. Пусть и негодными средствами, но пытались. Сам же он не сделал, в сущности, ничего. Только ждал чего-то, а то и злился на всех и презирал даже. Какие уж тут стихи…

«Ну почему, ну, почему же так получается?» – мучительно думал он и опять вспоминал, перебирал в памяти то, что знал о своих друзьях – об Орлове, который любит классическую музыку, много читает, интересуется психологией, историей; о Генке, спортсмене, охотнике, путешественнике; о Сашке, который по слухам, – да и по шкафу судя, – коллекционирует книги, особенно – старых русских поэтов, и, как уверял Генка, действительно ценит поэзию. Он вспоминал девушек, и каждая казалась ему сейчас по-своему интересной – почти каждая, – не говоря уже о том, что симпатичные и сложены великолепно почти все, но ни одна из них так ведь и не раскрылась, так и не была сама собой в этой компании. Их красота не сработала… Никто не был самим собой. Но почему?

«Но что же я-то? – в растерянности, думал он, вспоминая себя, видя со стороны. – Орлову Витьке надо было вовремя дать по усам, взять на себя, стихи почитать – ведь поддержали бы, конечно же, поддержали бы! И Марина, и Сашка, Валя, Вероника, может быть, даже. Оля, скорее всего. Может быть, даже Майя и Виктор-2, а там, глядишь, и… Все бы пошло по-другому! Хотя… Попробовать надо было! Однако молчал, переживал, злился. Какой, к черту, Мартин Иден! Это я во всем виноват, а не Орлов, Может быть, я-то и есть Иуда, уж если на то пошло? Ведь мог же, мог… Ну, и ладно. В другой раз обязательно. Не последний ведь праздник».

Размышляя так, Игорь почувствовал, что ему стало легче.